Сейчас главное мучение – это кашель. Он превращает жизнь в ад. К тому же я много часов ничего не ел.
Дохожу до палатки и рюкзака как раз перед самым наступлением темноты. В эту ночь сна почти нет. Не могу также заставить себя как следует приготовить еду. Растопил немного снега, пью. Ничего не ем. Тепло от пламени горелки, может быть, немного успокоит меня. Не выключаю горелку, но и не поднимаюсь, чтобы достать снега. Каждое движение стоит много энергии. При подъеме я черпал ее в движении вперед. Теперь этого стимула нет. Лежание в палатке похоже на смерть. Только сознание достигнутого успеха поддерживает меня.
Отдаюсь во власть апатии. Проходят часы – между сном и бодрствованием, между смертью и жизнью. Без каких-либо мыслей. Я еще не в безопасности. Вдруг меня охватывает страх. Ждет ли меня Нена? Она ведь не знает, где я, не знает, что завтра я буду внизу. Может быть, и она не спит. Этой ночью она пишет в дневнике:
«20 августа 1980 г. Я уже привыкла к тому, что снегопад и непогода приходят и уходят. Но я не привыкла к тому, чтобы ночевать здесь одной. Ничего не могу делать, кроме как думать о тебе, пока ты где-то там, выше 8000 метров. Хочу надеяться, что ты там не страдаешь. Уже на высоте 6500 метров жизнь – мучение, а как же выше? Снегопад все усиливается. 21 час».
Нужно принять какое-то решение, но сосредоточиться не могу. Что это: горная болезнь или я уже сошел с ума? Как и вчера, снова пускаюсь в бегство. Покидаю лагерь без еды и питья. Палатка, спальный мешок, содержимое рюкзака – все остается. Вытаскиваю из снега и беру с собой только лыжные палки. Спускаюсь по диагонали вниз на восток. Выйдя на широкий гребень над Северным седлом, вглядываюсь в снежную чашу ледника Ронгбук. Палатки там нет. Или ее занесло снегом? Свежий снег под ногами сухой и пушистый. Он разлетается, когда я ступаю на него. Сегодня мороз. Как и на подъеме, воля притуплена. Чем дольше продолжается восхождение, тем менее важной представляется мне цель, тем безразличнее я сам для себя. Ослабло внимание, притупились мысли. Теперь душевное истощение еще больше, чем телесное. Так приятно сидеть без движения. Это состояние опасно как раз своей приятностью: смерть от истощения, как и при замерзании – приятная смерть... Я иду по холмистому ландшафту гребня над Северным седлом, и мне кажется, что я возвращаюсь из царства теней. Расслабляюсь. Погружаюсь в усталость, в сознание, что я был на вершине. Я больше не сопротивляюсь, позволяю себе падать при каждом шаге. Только останавливаться нельзя.
Сколько дней с утра до вечера я преодолевал гофрированную пустыню северной стены; часами ветер бил мне в лицо острыми осколками льда; целую вечность пробивался я сквозь туман, который обманывал и разочаровывал. Каждый вдох был там мучением и в то же время подарком.
Теперь преобладает ощущение – выжил, спасен! То и дело я впадаю в то, что можно было бы назвать «пик свершения», «спасительная пристань». Как пилигрим, при виде конечного пункта моего паломничества я забываю все страдания путешествия.
Нена не знает, что скоро я буду на Северном седле. В эти дни и ей тяжело. Оставаясь в одиночестве, она заполняет свою тетрадь разговором с самой собой.
«21 августа 1980 г. Доброе утро, река. Спасибо, что ты тут и составляешь мне компанию. Каркает большой черный ворон.
Десятый раз беру в руки телеобъектив. Уже несколько часов не занимаюсь ничем другим. С самого рассвета, так что уже глазам больно. Пыталась заставить себя некоторое время не смотреть. Не получается. Это как помешательство. Уже даже скалы начинают двигаться. Иногда вижу множество людей, спускающихся по северному склону. Или он спускается прямо вниз, или... Не хочу думать дальше. Великолепный теплый день. Ополаскиваю лицо в воде ледниковой реки. Райнхольд, пожалуйста, возвращайся скорей. Я плохо себя чувствую, мне надо уже спускаться вниз. Знать бы только, где ты. Чуть попозже набираю воды в ручье между мореной и ледником. Когда возвращаюсь от ручья, различаю в ярком дневном освещении что-то похожее на точку, темную точку, движущуюся по кромке Северного седла. От волнения я вдруг совершенно слабею. Нет ничего от обычной уверенности Райнхольда. Кажется, что с перевала спускается вниз пьяный, а вовсе не тот человек, который вышел отсюда четыре дня назад.
Я начинаю рыдать. Это он, это должен быть он! Бегаю туда и сюда, как сумасшедшая. Кричу ему, что я иду. Я знаю, что он не может меня услышать, но мне нужно говорить с ним. Быстро одеваюсь, спешу встретить Райнхольда на леднике».
Клубящееся море облаков над Соло Кхумбу ослепительно бело. Извилистая линия северо-восточного гребня стоит как стена между ясной погодой на востоке и муссоном на юге. С уверенностью лунатика спускаюсь я вниз. Только снег мне не нравится. Он студенистый и не имеет прочной связи с подложкой. Когда я на него ступаю, он сползает под ногой вниз, обнажая под собой гладкий лед. Наверное, я теперь менее бдителен: не предвижу на спуске с Северного седла никаких серьезных трудностей, и потому не подготовлен к ним. Когда я – еще в полубредовом состоянии – впервые поскользнулся, ноги тотчас же ушли из-под меня, и я упал. Я пытался тормозить, но не мог задержать скольжения вниз. С нарастанием скорости во мне пробудились новые силы. Как это бывало и раньше, истинная опасность мобилизовала мои способности ровно настолько, насколько это нужно, чтобы победить. Я сам удивляюсь, откуда вдруг взялось столько энергии, выдержки и везения.
Быстро встаю на ноги, вбиваю ледоруб как следует и по крутому снегу спускаюсь лицом к склону. Иду надежно, страхуя себя естественно и непринужденно. Нет более той скованности, которая непроизвольно охватывает, когда боишься поскользнуться на хлипком снегу. Скованность сменилась плавной упругостью в теле, позволяющей сохранять равновесие. При всей усталости нет больше парализующей нервозности. Мною руководит инстинктивное владение рельефом – разновидность чувства надежности, порождаемая усталостью и опасностью.
Большую поперечную трещину, в которую я упал четыре дня назад при подъеме, обхожу справа, останавливаюсь на краю опасного крутого сброса. Здесь может пойти лавина. Снег раскис под лучами утреннего солнца. Сейчас этот сигнал тревоги не воспринимается головой, он пронизывает мое тело разрывающей болью.
Подо мною пропасть глубиной в четыреста метров. После нее склон выполаживается, переходя в спокойное ложе ледника, как в свою подпорку уходит Эйфелева башня. Только легкие оттенки светлого и темного служат указанием на трещины, мульды и валы на леднике.
Медлить нечего, спускаюсь дальше. Очень скоро пальцы на ногах онемели, а ноги устали настолько, что я сажусь на снег и сползаю на пятой точке. Организм совершенно обезвожен, хочется пить. Беру в рот снег, но он, как пыль, липнет к нёбу. Сижу. Потом заставляю себя собрать последние силы, бездумно иду траверсом направо. Разверстая трещина вынуждает меня отступить. Надо было идти левее. Но теперь слишком поздно. Назад я уже не пойду. Я могу идти только вниз.
