В крепость возвращались так же, как уходили, — с помпой, под барабанный бой. Нас и впредь ежедневно вызывали в царский зал, и, пересекая двор, мы видели, как возле львиц пыжатся от гордости часовые, которые теперь не выпускали из рук новое грозное оружие. Однако я заметил, что арбалеты у них все время взведены, а это означало, что всего через несколько суток механизм разладится и придет в негодность. Конечно, я ни звуком не выдал своего злорадства, только подмигивал Черному Мануэлю, когда мы проходили мимо охраны, и тот, не обделенный ни острым умом, ни сообразительностью, прекрасно меня понимал да посмеивался втихомолку.
Как-то раз сидели мы в железных ошейниках в зале Мономотапы, но вместо него к нам вышли несколько негритянок — его наложницы, обреченные умереть вместе с ним, когда придет время. Совсем юные, почти девочки, они долго разглядывали меня, как некое диво в зверинце, трогали повсюду, включая самые неподобающие места, тоненько хихикали, но не произносили ни слова. Одна из них угостила меня медовой плюшкой, принесенной в кулачке, а другой рукой собрала крошки с моей бороды и тоже отправила мне в рот, ни дать ни взять ребенок, кормящий щенка.
Между тем Черный Мануэль изо дня в день часами точил камешком основание цепи, которой был прикован к стене в доме, служившем нам жилищем и тюрьмой. Наконец он сообщил мне, что теперь двумя-тремя мощными рывками цепь можно сорвать. И я решил испытать судьбу поскорее, не откладывать побег, а совершить его нынче же ночью, воспользовавшись отсутствием луны — это помешает снарядить как следует поисковый отряд раньше утра. Когда крепость погрузилась во тьму, народ разошелся по домам и наступила тишина, Черный Мануэль, приложив силу, выдернул цепь из стены, вышел в дверной проем (двери как таковой у нас не было) и той же цепью удавил сторожившего нас часового. Забрав у покойника нож и короткое толстое копье, он вернулся и с помощью добытых инструментов освободил меня от ошейника, а после справился и со своим. Это заняло столько времени, что мы уже опасались, как бы кто-нибудь не обнаружил мертвого стража и не забил тревогу. Но ничего подобного не случилось, благо все остальные охранники стерегли вход в крепость снаружи. Мы выбрались из нашей темницы и направились прямиком в зал Мономотапы, где хранился мешок с костями и рогом единорога. Царь, поскольку почитал наши вещи за ценность, упрятал их в сундук. Добравшись до места, мы обнаружили двух стражей, спящих на полу возле занавеси. Черный Мануэль без шума перерезал горло обоим. Не пожелав даже взглянуть, что находится по ту сторону занавеси, мы забрали мешок и вышли на площадь. За проемом, служившим крепости воротами, горели два костра, вокруг которых расселось десятка два часовых, в том числе и новые владельцы арбалетов. Убедившись, что здесь не проскользнуть, мы развернулись и пошли туда, где к крепостной стене лепились домики. На крышу самого низенького мы сумели залезть, а уж оттуда как по лестнице, с крыши на крышу, вскарабкались на самый верх стены. Отыскав местечко потемнее, чтобы не маячить и не привлечь чьего-либо внимания, Черный Мануэль обвязал меня веревкой под мышками и спустил вниз. Как только мои ноги коснулись почвы, тем же манером он спустил мне на руки мешок и, наконец, спустился сам. Очутившись на земле, мы с величайшей осторожностью прокрались между хижин в том направлении, откуда, как мы знали, встает солнце, и беспрепятственно покинули селение. Всю ночь шли по тропе, молясь, чтобы не светало как можно дольше. Едва занялась заря, тропу оставили и углубились в лесную чащу, где продолжали двигаться быстрым шагом, не тратя времени ни на отдых, ни на поиски пищи. В пути застала нас и следующая ночь, но мы опять пренебрегли сном, вернувшись вместо этого на дорогу, которая тянулась к востоку вдоль горной цепи. Идти стало намного легче, и с новым рассветом мы спрятались в лесу уже с намерением поспать и раздобыть чего-нибудь съестного. Я совсем выбился из сил и едва держался на ногах — так меня одолели старые хвори, поэтому Черный Мануэль сам занялся поисками пропитания и вскоре принес какие-то зеленые побеги, корешки и маленького ужа — его мы съели сырым, чтобы не разводить костер и не оставлять следов на случай, если наши преследователи сюда доберутся. Затем улеглись спать до вечера, не обращая внимания на слепней, комаров и всяких мошек, которые вились над лужами и, пока мы пытались заснуть, ползали по нашим рукам и лицам.
Долго мы так шли, пробираясь по дорогам на восток ночами, а днем скрываясь среди деревьев, дабы выспаться и утолить голод чем придется. Когда на пути вставали деревни или хоть какое-то человеческое жилье, мы отходили подальше и жили, как волки в феврале, со сведенными желудками — раз-другой даже спускались к полям и крали съестное, но мне не хотелось, чтобы это вошло в привычку, а то еще разгадает кто-нибудь наш маршрут. Ведь Мономотапа страшно разгневался из-за того, что мы видели его лицо, но избежали смерти, и послал нам вдогонку многочисленные вооруженные отряды. Иногда мы даже наблюдали за его людьми из леса, а однажды они сделали привал и обедали у нас на глазах. Когда преследователи исчезли из виду, мы поспешили к стоянке, рассчитывая поживиться объедками — до того измучили нас всевозможные лишения и постоянный недостаток пищи.
Долго ли, коротко ли, привел наш путь к горам, поросшим густым лесом, и пролегала через них лишь одна дорога — дважды мы видели, как по ней бредут вереницы рабов, нагруженных разными тюками и сосудами. Мелькали туда-сюда и другие люди, свободные в перемещениях. Мы же на эту дорогу выходить не отваживались, опасаясь, как бы меня не узнали — наверняка ведь Мономотапа разослал весть о моих особых приметах: светлая кожа, одна рука. Поэтому делали короткие изнурительные переходы по неровным скалам и горным лугам, продираясь сквозь колючие заросли, вечно тайком, словно беглые преступники. Так продолжалось два месяца, пока горы не остались позади. За все это время мы почти не зажигали огня, не только из страха быть обнаруженными, но также за неимением кремня и сухого хвороста для разведения костра. Воду порой приходилось пить из грязных луж, где гнездились комары, какие-то кусачие клопы и пиявки, норовящие вцепиться в гортань. Тем не менее мы продвигались вперед не ропща, уже привычные к скитаниям.
Потом нас вдруг прихватила лихорадка, и пришлось на несколько дней задержаться в пещере на границе горной цепи, так как я не мог ни есть, ни ходить, лежал без чувств, не приходя в сознание ни днем, ни ночью, и, казалось, смертный час мой близок. Черный Мануэль неустанно заботился обо мне, поил водой, чтобы изгнать недуг. В горячке меня преследовал образ Гелы, наши свидания в укромном уголке на берегу реки, где мы изведали столько счастья. Я будто бы снова был молод и весел, гляделся в водную гладь, как в зеркало, пока она, по своему обыкновению, расчесывала мне волосы и бороду, в которых седина еще едва пробивалась. И все зубы у меня были на месте, и члены сильны и подвижны, точно у горячего жеребца. Мы с Гелой катались по траве, сплетясь в объятиях, ее влажная кожа блестела, то подо мной, то сверху она с неизменным пылом принимала меня, когда мы уступали велению природы и сжигали друг друга, и сгорали сами в любовном огне. И после — сладкая истома, когда мы, утомленные и взмокшие, прижимались друг к другу, как щенки в лукошке, а над нами в бескрайнем небе раскаленный солнечный шар завершал свой мерный величественный ход, расплескивая лучи по горным отрогам и предупреждая нас о приближении ночи. Над вершинами потихоньку зажигались звезды, и воздух пронзал комариный зуд, заставляя нас покинуть берег. В бреду все это представлялось мне так живо, словно вновь происходило наяву. Прохладная вода унимала жар, и я облизывал сухие, потрескавшиеся губы, ощущая на них солоноватую влажность женской кожи.
