— О чем ты думаешь? — спросил Фернандо.
— Что жизнь — чудесная и потрясающая тайна.
— Ты что, всегда думаешь о великом? — Он покрепче обнял меня, поцеловал в макушку.
Я сидела, окруженная его теплом, его сердце билось сквозь меня, стуча прямо в мое. И я гадала, почему из тысяч и тысяч людей, проходящих через нашу жизнь, большинство не оставляет и следа. Они обречены на забвение, словно их никогда и не было. И еще загадочней, почему эти немногие, только эти немногие, благополучно остаются где-то или даже умирают, но никогда насовсем, почему они плавно и глубоко врезаются в сердце. Разрез глаз, какое-то сладострастное жало, изысканная фраза, голос как плавящийся шоколад, смех как серебряная ложечка, звенящая о мраморный пол.
Море, превращающееся в бассейн с шампанским, когда он целует тебя. Рука на твоем бедре. Мессмерический взгляд глаз, карих, черных, зеленых, топазовых. Черничных.
Дождь вдруг полил вовсю. Мы бросились собирать тарелки, стаканы и остатки ужина. Сбегали по два раза каждый и захлопнули дверь перед потоком воды. Электричество вырубилось, и мы смеялись, пока я зажигала свечи в подсвечниках на стене по сторонам зеркала, а Фернандо — свечи на столе.
— Siamo salvi, спасены, — провозгласил он, налив бренди в великолепную хрустальную стопочку и обеими руками вручая мне.
Я сделала глоток, за мной он, и тут Эол с воплем распахнул дверь конюшни, ударил створкой в стену, чуть не сорвав с петель, свирепый ливень заливал свечи, пахнувший корицей воск вытекал из ран, огоньки взметнулись, отплясывая казацкий танец. Дверь на покосившихся петлях отказывалась закрываться как следует. Мы начали было придвигать к ней мебель, но тут ветер спал и дождь быстро пошел на убыль. Мы сказали: пусть дверь болтается как хочет, пусть этот странный вечер войдет в дом. Мы устроились в комнате, и тут я краем глаза поймала наше отражение в зеркале.
Портрет в рамке притихших огоньков. Но разве эти двое и вправду мы? Освещенные огоньками капли дождя лежали янтарными бусинками в наших мокрых волосах. Мы были зрелыми, цельными, бархатными, как антиквариат, подержанный, но роскошный, поблекший, как бронзовеющие августовские розы. Фернандо не видел портрета, появлялся и исчезал в раме картины. Я остановила его, притянула к себе, обняла за талию, чтобы он взглянул вместе со мной.
— Видишь? Постой минуту смирно, посмотри со мной.
Он взглянул на нас, пристально, с сомнением, словно не мог решить, воспоминание это или сон. Сказал об этом мне, и я ответила: и воспоминание, и сон. И что все равно мы настоящие. Он долго смотрел. Вспыхнул, словно стоял не перед зеркалом, а перед камерой. Мы смотрели, пока восторг, вспышка не угасла, и тогда мы присмирели, как будто смутившись. Или дело в том, что мы ненароком подглядели наши тайные «я», на минуту очистили лучшее в себе, неуловимый, нестойкий миг, просачивающийся, переливающийся в следующий, как время вечно движется, не дожидаясь нас. Это Барлоццо сказал: «Время — разбойник, Чу». Конечно, он прав. Вот время уходит, несется как черт, оглядывается на нас, дразнит, а мы неловко пытаемся закатать его в банку. Запихнуть навсегда под кровать, запереть в красной атласной шкатулке. Пытаемся нанизать его, как жемчужины. Столько жемчужин, чтобы хватило на целую жизнь.
Росали Зигель — donna nobile;
Шароне Гури из Тель-Авива, Изабелле Симиччи из Орвието — они обе мои музы;
Сандре и Стюарту Рот — прекрасным сердцам;
Лизе и Эрику — дорогим деткам;
Фернандо Филиберто-Марии, который всё и все для меня.
Перевод В. Микушевича.
Pain — хлеб (фр.), боль (англ.).
Игра слов, основанная на том, что итальянец недослышал, не понял английского слова, — Примеч. пер.
Снова игра слов. В оригинале — «голодная» и «сердитая». Английское «hungry» (голодный) итальянец Фернандо понимает как «angry» — сердишься (произносится почти одинаково). — Примеч. пер.
