— Ага, пялятся!
— Что поделать, терпи, на меня тоже все пялились, когда я в Испании жил.
— Ой, сэнсэй, ой, вряд ли на вас в Испании ТАК пялились! Хотя… Кто их там, этих испанок, знает!
А между тем знакомый нам по Тайваню «злой» сэнсэй из Киото устраивает в своих владениях мероприятие покраски двери. Косида сказал, что будет ждать меня на станции Ибараки-си в час дня. Я опоздала. Но не очень-то распереживалась, я ведь Косиду-то уже неплохо знаю. И правда. Он тоже опоздал, потому что станции перепутал. У Косиды классная машинка — большая, «хонда», кажется. А может, «тойота»? Внутри там всегда кошмарный кавардак и шмотки валяются на диво разнообразные, как то, например: ноутбук, удочка, железная стремянка, выходной костюм, штанген-циркуль, футбольный мяч, карманный фонарь, какие-то обрезки балок, ржавые гвозди, черепица и прочая всякая дребедень. Поэтому, обычно чтобы сесть к Косиде в машину, надо сначала все это добро разгрести. Но на этот раз мы были только вдвоем, поэтому грести не понадобилось — для меня впереди места хватило.
Мы ехали в Кёдай — Киотийский университет. Там в большой комнате уже собралась хорошо знакомая по Тайваню компания. Только доброго человека — Сакаты не было, да и понятно почему — в интересы архивариусов покраска дверей обычно не входит. А в Кёдае определенно собирались красить дверь! Но не простую, а специально для этого вырезанную из доски и обтянутую холстом. И краска тоже не простая, а восстановленная по химсоставу с соскоба, который они привезли из Тайваня, та самая — на основе свиной крови из усадьбы XIX века. Когда мы с Косидой зашли, «злобный» киотийский сэнсэй прохаживался между рядами верных последователей, как Наполеон перед битвой. Посредине стола важно лежала пока еще белая дверь. Токийская барышня Мурамацу нервно крутилась тут же. Надо же, не поленилась из Токио прилететь! Намечался следственный эксперимент, это и ежу понятно. Наши знакомые аспиранточки перемешивали что-то лопатками в железной миске. Я сразу поняла, что они там мешают. Правда, еще теплилась какая-то надежда, что я все-таки ошибаюсь, но нет, кровь все же ни с чем не спутаешь… Короче, рецепт этой милой красочки такой: в миску, полную свиной крови, сыплют известь и размешивают. А потом дают постоять. Получается желе. Если его копнуть лопаточкой, внутри будет похоже на пористый шоколад. И цвет такой же. Туда добавляют растительного масла, а потом этой пакостью (довольно вонючей) уже красят. Точнее, даже не красят, а накладывают массу на поверхность, как масло на хлеб, и размазывают тонким слоем. И ведь держится веками! И яркости цвета не теряет!
Перед покраской двери они еще позакрашивали кучу небольших дощечек — на образцы. Косиде тоже предложили покрасить такую дощечку, но он почему-то очень перепугался, чуть под стол не залез. И говорит: «Пусть лучше Неко-сан красит». Я то есть! А мне что, я и стала красить, без всяких предрассудков. Ничего, процесс занятный, только пованивает порядком. Потом они за дверь взялись. И закрасили ее. За всем этим наблюдали какие-то корреспонденты, до зубов вооруженные фотоаппаратами. Уж они щелкали, уж они снимали! Причем меня в основном. Косида сказал, что в завтрашнем выпуске киотийских новостей все выйдет. Но я, конечно, той передачи не видела, к сожалению.
Потом мы еще с Косидой в один храм заехали. Погода была хорошая, закат солнечный, лучи сквозь пушистую травку просвечивают, вороны у пруда гуляют. Тут, знаете, не вороны, а вороны везде. Огромные, черные, носатые, и голос у них другой — не противный и резкий, как у наших: «Каррр! Каррр!» А такой мягенький, интеллигентный: «Кагь! Кагь!» Смешно.
Потом Косида меня домой отвез. На дорогах пробки были. Я бы на электричке за час добралась. А так — три часа ехали. Но я не расстроилась, потому что Косида всегда так со всеми обращается (а со мной — особенно), как будто это не люди, а хрупкие елочные игрушки. И машину так же ведет. А это приятно. Его, кстати, на самом деле зовут Нобуку, а Косида — фамилия. Только он своего имени отчего-то не любит.
По иронии судьбы с японской Охраной памятников я имею несравненно больше дел, чем с родной, нашенской. Сегодня ездили с Сакураи смотреть два храма, которые претендуют на звание архитектурного наследия. Один — большой осакский храм Дзинендзи. Другой мелкий какой-то храмик, но у него там во внешней стене такая странная часовня, которая в их архитектурную теорию совсем не укладывается. И они подозревают, что первоначально ее назначение было совсем другим, только не ясно, каким именно. У этой часовни сгнила балюстрада, и они думают ее реставрировать. Сакураи сказал мне:
— Будь моя воля, я бы эту верхнюю пелерину оставил старую, заменил бы только балясины и нижнюю часть столбов. Но если я так сделаю, плотники меня прибьют!
— Надо же, сэнсэй, вы, оказывается, тоже плотников боитесь, а я-то думала, что одна я такая ненормальная!
Сакураи даже не смеется:
— Плотников все боятся, не переживай.
— Вот те на!
Еще с нами ездили Косида и аспирант Фуруи, любимый ученик, как его Сакураи называет. Весь август и сентябрь Фуруи видно не было — на каникулах отдыхал, а явился ужасно похудевший. Раньше он был довольно упитанным пареньком. Интересно, отчего он похудел? Но спросить как-то неудобно…
В храме Косида с Фуруи стали все фотографировать. Фуруи новичка-Косиду тихонько подправлял — очень незаметно все показывал, поручал ему работу попроще. На них было приятно смотреть: Косида ведь не архитектор, хоть и старается. Не знаю, смогли бы наши парнишки так тактично и по-взрослому решить эту довольно политически тонкую ситуацию. Я им помогала — держала рулетку с одной стороны и пялилась в чертеж. Они меряют все не в сантиметрах, а в сяку и сунах. Один сяку — приблизительно 30,3 сантиметра, а сун — его десятая часть.
Внутри храма, между колоннами, лежат полоски деревянного пола. Как шахматные клетки. А между ними — татами. Когда идешь по татами, оно не оставляет впечатления незыблемой твердыни, пружинит и слегка проваливается. А когда вдруг наступаешь на полоску дерева между колоннами, чувствуешь себя как на островке твердой земли, на надежном оплоте. Вообще, холодно было. Полумрак, подсвечники в виде ушастых черепах. Букеты из астр и можжевельника. От астр — знакомый запах, он напоминает о нашей осени и наших гулких сельских церквях, где тоже, бывает, стоят такие букеты. Во дворе храмов — замшелые камни и дождь, дождь…
Мы с Дашкой поехали в Асука. Раньше это была столица Японии. Она еще древнее, чем Нара, ей более полутора тысяч лет. Асука не похожа на другие японские местечки. Она широкая и разбросанная. Не зажатая в тесные улочки с храмами и подпорными стенами. Нет! Она холмистая и полевая. Представьте себе: очень желтые колыхающиеся поля — это созревший рис. Между колосками растут ряды бордовых пушистых лилий мандзисяге, тоненько-лепестковых, усатых таких. Желтые поля с красными пятнами и полосами. Дальше — ультрамариновые зубцы гор. А за ними — лимонное закатное небо с прозрачными перьевыми облачками. И запах горящей ботвы. Как у нас осенью. И деревья созревшей хурмы. Они небольшие, толстенькие, листья на них почти все облетели, одни плоды висят, и солнце их просвечивает насквозь, такие они спелые. Вот уж где я за всю жизнь хурмы наелась! Вечно дома я ее не могла есть столько, сколько хочется. А тут — прямо с веток. Кайф!
