Лариса Васильева - Альбион и тайна времени

— Джон, вы когда-нибудь бывали в других странах?

— Некогда мне по странам разъезжать. Да я и в Лондоне раз всего был, два дня прожил, на третий сбежал — не могу, сумасшедший дом, и только — людей, машин, магазинов — куда они все бегут? И как там только люди живут.

Вспомнился мне тут какой-то другой голос, показалось, что уж где-то от кого-то слышала я нечто подобное, только не Девон это был, а Краснодарский край, и не Джон, а тетя Марфа говорила, и не о Лондоне, а о Москве, где больше двух дней не выдержала.

Похожи люди между собой на белом свете.

Экскурсионный автобус въезжал на территорию Ньюстедского аббатства. Еще несколько минут — и я увижу места, где Байрон бегал мальчишкой, где он любил и страдал, где в тишине родился Чайльд Гарольд, где были написаны многие восточные поэмы.

— Любите ли вы Байрона? — спрошу я у начитанного своего знакомого москвича.

— Ах, — скажет он, — Байрон! Байрон, конечно, чудо! Байрон это Байрон!

Скажет и не постесняется. Байрона стыдно не любить, как позорно не любить Данте Алигьери тому, кто сдавал его бессмертный триптих по сокращенному курсу обязательной программы, как нехорошо быть равнодушным к имени Гете — с последним все же дело обстоит полегче — оперу «Фауст» слушали многие, вот если бы «Фауста» еще и в кино сняли, удивляюсь, почему не снимают — очень кинематографический сюжет с дьяволом, вальпургиевой ночью, страданиями и страстями — если бы сняли, тогда бы Гете знали все.

Буду честной — у меня с Байроном всегда были отношения сложные. Покуда я читала его по-русски, бедность переводов не давала возможности осилить и двух страниц.

Конечно, я любила стихи Пушкина «Погасло дневное светило», не зная, что это переложение «Прощальной песни» Байрона. «Есть наслаждение и в дикости лесов», строки, принадлежащие Батюшкову, были интерпретацией одной из байроновских тем, но я не связывала их с Байроном. Даже «Шильонский узник», поэма Байрона, переведенная Жуковским, была для меня всегда сочинением Жуковского.

Образ Байрона, образ его поэзии, мятежный и прекрасный, не возникал передо мной. Я скучно верила учебникам, что он был великий английский поэт, повлиявший на всю мировую литературу.

У очень талантливого переводчика и поэта Георгия Шенгели есть интересное суждение о том, почему Байрон «не вошел» в «алмазный фонд» русского читателя. Шенгели объясняет эту несправедливость слабостью переводов. Сравнивая языки английский и русский, Шенгели очень убедительно показывает, как надо переводить Байрона. Читая его, я соглашалась с каждым положением статьи, возмущалась приведенными примерами халатности переводчиков. И неминуемо последовало желание прочесть Байрона в переводах Шенгели. Он перевел «Восточные поэмы» и, начав читать их, я не прочла и двух страниц, поняв, что при всем уме и точности переводчика и тут не случилось чуда.

Склонна я думать, что Байрон столь же непереводим на русский язык, сколь Пушкин на английский. Чтение английских подлинников Байрона лишний раз убеждает меня в этом. Ведь главное — индивидуальность поэта Байрона не в темах, а в духе его поэзии.

Так почему же все-таки я вступила в аббатство Ньюстеда с трепетным волнением? Причиной был Пушкин. Он, любивший Байрона, боготворивший его, никогда и мечтать не мог не то чтобы увидеть поэта (Пушкину было двадцать пять лет, когда Байрон умер), но хотя бы побывать уже зрелым человеком в местах, связанных с Байроном.

Я шла по дорожкам Ньюстедского парка, и незримо Пушкин шел рядом.

«В 1798 году умер в Ньюстеде старый лорд Вильгельм Байрон и маленький Георгий Байрон остался единственным наследником имений и титулов своего рода… И восхищенная мистрисс Байрон осенью того же года оставила Абердин и отправилась в древний Ньюстед с одиннадцатилетним своим сыном и служанкой».

Была ранняя осень. Просторный холмистый парк Ньюстеда пылал огнями умирающей листвы. Дорога долго вела в гору, потом покатилась с горы, и внизу блеснула вода. Пруд был окружен плакучими ивами. На противоположной его стороне серебряным каскадом бежал водопад. Дорога превратилась в большую засыпанную гравием лужайку, на которой слева от пруда высились развалины старинного аббатства, а к ним примыкал ньюстедский замок.

«Лорд Вильгельм был человек странный и несчастный. Некогда на поединке заколол он своего родственника и соседа Г. Чаворта. Они дрались без свидетелей, в трактире, при свечке, — читаю я у Пушкина, — дело это произвело много шуму, и палата пэров признала убийцу виновным. Он был, однако же, освобожден от наказания и с тех пор жил в Ньюстеде, где его причуды, скупость и мрачный характер делали его предметом сплетен и клеветы. Носились самые нелепые слухи о причине развода его с женою. Уверяли, что он однажды покусился ее утопить в ньюстедском пруду».

Над прудом, едва не поглотившим бедную жертву, важно и медленно гуляют павлины, то распуская, то складывая свои фиолетово-синие веера.

И снова Пушкин: «Сомнения нет, что память, оставленная за собою лордом Вильгельмом, сильно подействовала на воображение его наследника — многое перенял он у своего странного деда в обычаях, и нельзя не согласиться в том, что Манфред и Лара напоминают уединенного ньюстедского барона».

Пушкин никогда не был в Ньюстеде, но Пушкин никогда не ошибался. Я беру поэму «Лара» в переводе Шенгели и впервые вижу торжество переводчика:

Да, почти фотографически передано ощущение, которое овладевает тобой, когда ты входишь внутрь ньюстедского замка.

Толпы туристов, как могут раздражать они, когда я — сама — овца из того же стада? Успокаиваю себя тем, что их я тоже раздражаю, как часть толпы, мешающая созерцать.