Еще через несколько дней пути мы снова миновали устье большой реки — и снова на берег переправились люди, чтобы запастись водой, пострелять дичи и возвести „педрао“ — курган, подобный предыдущему. Реку эту называли Седьмой, из чего я заключил, что до прибытия в Португалию нужно пройти еще шесть. Тогда я принялся подсчитывать лиги и дни, оставшиеся до окончания путешествия, — получилось куда больше, чем я полагал вначале. А позднее мне разъяснили, почему португальцы в своих картах и путевых журналах дают рекам номера вместо имен: географические названия у них положено согласовывать с королем, который внимательно следит за новыми исследованиями и открытиями. Это и многое другое укрепило меня во мнении, что португальцам свойственны любовь к порядку и скрупулезная точность в делах.
Между тем наше морское путешествие продолжалось. В течение двух месяцев португальцы изучали побережье и составляли карты, за которые ранее помощники капитанов не брались, следуя заведенному у них обычаю — сначала быстро пройти маршрут до конца, а уж по дороге обратно двигаться медленно и вдумчиво. Время от времени группы моряков высаживались набрать воды или поближе рассмотреть какой-нибудь мыс либо долину, и порой они возвращались с захваченными на берегу неграми, которых привозили на „Пресвятую Троицу“, чтобы я с ними поговорил. Но хотя я охотно испробовал все известные мне наречия и словечки различных племен, собеседники совсем меня не понимали, из чего следовало, что языков у чернокожих несравненно больше, чем у белых, населяющих христианские королевства. По окончании допроса негров отвозили обратно на сушу и отпускали невредимыми, разве что малость напуганными. Правда, иной раз, когда среди пленников попадались женщины, матросы развлекались с ними, пока корабли не снимались с якоря, однако перед отходом провожали с прощальными подарками, так что негритянки вроде бы уходили довольные, пусть некоторые и понесли от нежданных гостей.
Постепенно я привык к корабельной жизни и, когда поднимались волны, стойко переносил качку — мне уже не приходилось с утра до ночи исторгать из себя съеденное, как это было поначалу. Кроме того, я подружился кое с кем из солдат и матросов и разговаривал с ними на их языке, там и тут вставляя слова из своего — они ведь довольно похожи, страны-то наши прямо по соседству расположены. И вот мы уже прошли три реки, чьи устья оказались ближе друг к другу, чем у предшествующих, — эти назывались Пятая, Четвертая и Третья, так что мои надежды вспыхивали с новой силой, стоило подумать, как скоро я ступлю на родную землю. День за днем я твердил про себя клятвы отыскать мою донью Хосефину, едва обрету свободу, и никогда больше с нею не расставаться. В моменты уединения или же перед сном я тешился воображаемыми картинами нашей встречи, будь то в солнечных лучах или звездной африканской ночью, думал о нежных поцелуях, которыми нам предстоит обменяться, о долгих беседах, которые мы станем вести в саду мессера Альдо Манучо, описывая друг другу пережитое за долгие годы одиночества и разлуки. Я даже подбирал самые верные слова для подробного изложения моих деяний и злоключений в землях негров, намереваясь умолчать лишь о том, что связано с Гелой, дабы избежать ревности, столь присущей дамам, даже самым покладистым. Обладай дама хоть самым легким на свете характером, прознав о другой, непременно начнет терзаться, и дней десять, если не больше, доброго слова от нее не услышишь. Подобные размышления придавали мне бодрости и немало облегчали тяготы морского путешествия. А там наступила и Страстная неделя, которую мы провели на суше. На обширном пляже, усыпанном мелким песком, мы исповедовались друг перед другом, согласно морскому обычаю, благоговейно выслушали мессу и приняли причастие из рук адмирала. Потом разожгли костры, чтобы наутро посыпать головы пеплом и выполнить назначенное покаяние, что послужило всеобщему нравственному очищению.
Завершив вышеописанные церемонии, мы отчалили, и теперь корабли шли заметно ближе к берегу, чем раньше, и шлюпки сновали туда-сюда, хотя недостатка в питьевой воде мы не испытывали. Насколько я понял, это происходило оттого, что где-то здесь с прошлых экспедиций остались люди, а значит, мы, несомненно, приближались к стране мавров, куда и держали курс. Впрочем, все это были лишь мои собственные соображения, поскольку никто со мной о подобных вещах не заговаривал, да и сам я не решался спрашивать. И матросы и солдаты вели себя крайне осмотрительно, ибо малейший проступок карался на судах жестокой поркой, одна мысль о которой повергала всех в трепет и призывала к благоразумию. Однажды был даже такой случай: на каравелле „Святой Иоанн“ двое матросов подрались и пустили в ход кинжалы. Так адмирал собрал на берегу совет из всех капитанов, нескольких помощников и наиболее уважаемых членов четырех экипажей, устроил настоящий суд по законам военного времени, выявил виноватого (им оказался тот, что легче ранил товарища) и постановил его казнить через повешение на дереве. К вечеру, правда, тело сняли, похоронили честь честью по-христиански и за упокой души помолились.
Ко дню святого Иоанна Крестителя достигли мы реки под названием Вторая. Иначе она еще звалась Негритянской, отличалась необыкновенной шириной и в море впадала не единым потоком, но многими. Четыре из них мы миновали — слишком они были мутные от влекомого течением ила — и выбрали самый большой, где вода была зеленая. Корабли с трудом поднялись по нему вверх и бросили якоря в относительно тихой заводи. На берегу стоял огромный, отменно укрепленный замок, из тех что строятся над морем, настоящая цитадель с белоснежными каменными стенами, под которыми сновали большие и малые лодки. Некоторые тотчас устремились к нам. На веслах сидели чернокожие, но у руля и просто на борту находились среди них и португальцы, из чего я заключил, что в поселении этом ведется оживленная торговля. Судя по подслушанным мною обрывкам разговоров, у негров здесь скупали золото и слоновую кость за соль да пустячные безделушки. Под стенами замка мы провели две недели, шлюпки и плоты без конца подвозили и увозили товары, пока каравеллы не нагрузились как следует. Затем, пополнив запасы воды, мы отчалили. Меня же в том месте на берег не пускали — я должен был оставаться на корабле, хотя по нему мог перемещаться свободно и на палубу выходить, когда мне вздумается.
Вернувшись в море, мы продолжали следовать вдоль побережья, как и прежде, но теперь курсом на запад. Из разговора с одним арбалетчиком по имени Себаштиан ди Сильва, с которым у меня завязались приятельские отношения, я узнал, что поселение с цитаделью, оставленное нами позади, принадлежит очень богатому кастильцу, отрекшемуся от веры Христа. Зовется он нынче Мохамет Лардон и имеет весьма запоминающуюся примету — длинный шрам через всю щеку, ото рта до уха; шрам этот он всегда тщательно прячет под белым покрывалом, составляющим часть головного убора у мавританской знати. Разве можно тут было не заподозрить, что это не кто иной, как тот самый Педро Мартинес из Паленсии, смутьян и бунтарь по кличке Резаный, один из моих арбалетчиков, позже сбежавший со своими приспешниками на поиски золотых копей? Я стал расспрашивать подробно о его наружности, росте, походке, голосе — и каждое слово Себаштиана подтверждало верность моей догадки. Вести о Педро Мартинесе меня напугали. Я-то думал, что он давным-давно мертв, а он живет себе да царит над неграми в своем роскошном дворце, ибо сделался посредником между португальцами и вождями негритянских племен, обитающих выше по реке. Все торговые сделки проходят через его руки, и войско у него что у твоего короля, возглавляемое тремя белыми военачальниками, в которых я по описанию признал арбалетчиков, ушедших вмести с ним. Четыре жены у него в доме, черные и мавританки, и еще двадцать наложниц. Окрестные племена дрожат перед ним из-за жестоких наказаний, ожидающих того, кто посмеет проворачивать свои делишки без его ведома.
