Вот, например, какие чудеса она творила с нами.
Однажды ко мне подошел начальник отряда:
— Мог бы ты оторваться на полчасика от своих угольков? Фадеев нашел беломраморную ступенчатую пирамиду. Пойдем посмотрим.
Сначала я заподозрил в его словах какой-то розыгрыш, а потом поверил, и мы зашагали по степи туда, где едва виднелось несколько фигурок. За валиками выброшенной земли действительно что-то белело. Мы подошли поближе. Лев Алексеевич Фадеев старательно мел кисточкой белые как сахар ступени из пористого, выветренного камня. Заметив нас, он встал и оглядел дело своих рук.
— Двери пока нет, — сказал он смущенно, — и никаких следов кладки не видно. Очень странное сооружение. Все оно как будто состоит из большого монолита.
— А где же его граница? — улыбнулся Рапопорт.
— Границы тоже нет, — вздохнул Фадеев. — Мрамор уходит прямо в землю.
— Вернее, выходит из нее, — уточнил начальник отряда.
— Что записать в дневнике? — спросил Фадеев.
— Не знаю, — ответил Рапопорт. — Может быть, так: «дивны божии дела»?
— Блок. «Вольные мысли»! — обрадовался Лев Алексеевич.
Ступенчатая пирамида из чистого белого мрамора. Игра природы. Заколдованная земля!
4
В спорах рождается истина. Рождается и своим младенческим криком заглушает другие голоса. И все-таки горячка дискуссий не совсем уютная обстановка для рождения истины. В спорах она скорее утверждается. А рождается истина в тишине.
Во всяком случае, мы не собирались ввязываться в спор между учителем и муллой. Мы только раскапывали курганы. И ждали, что вот-вот под чьим-то ножом или лопатой истина так или иначе даст о себе знать.
Но ожившая легенда словно создавала какое-то электрическое поле, которое воздействовало на нас и на раскопках и в палатках. Тон и содержание наших бесед изменились. В них стало проявляться некое философическое воодушевление.
Шофер Александр Иванович, обычно человек спокойный и добродушный, вдруг начал с пророческим жаром говорить о воспитании детей, требуя крутых мер, вплоть до телесных наказаний. Его собеседником был улыбчивый бульдозерист Гена.
— Ишь выдумали: мягкость, уважение, — проповедовал Александр Иванович. — Это все равно, что сказать волку: «Волк, а волк, не трожь ягненочка». Так ты его и уговорил своей вежливостью! Избаловали молодежь! Драть их надо. Как нас драли!
— Ну, а своего сына вы дерете? — поинтересовался Гена.
— А зачем? Он парень хороший. Я говорю, в принципе. Строгость нужна! — не унимался Александр Иванович.
Тетя Рая вспоминала детство и строки из корана, заученные в мусульманской школе.
— Я только один день в обыкновенной школе училась, — рассказывала она. — Прихожу домой, отец и спрашивает: «Ну, дочка, что делала в новой школе?» Так, мол, и так, объясняю. Учительница стихи читала, сказку говорила, петь учила, цветы рисовать.
«А говорила она про аллаха и Мухаммеда?» — «Нет, не говорила».
Он и запретил мне в ту школу ходить. А то бы у меня другая жизнь была. Подружки-то мои, одна — врач, другая за полковником замужем, а я кто? «Тетя Рая старый, неграмотный! Тетя Рая плохой!» Так говорят. Я сама слышала.
Слова эти оказали на нас свое обычное действие. Насладившись им, тетя Рая зарумянилась и гордо произнесла:
— Зато коран помню, всех пайхамбаров знаю.
Жаннберген тоже обдумывал свою жизнь:
— Я, Валентин, не просто лентяй. Я еще и трус. Вот у меня в колхозе друг был. Отважный человек! Подсчитал и решил: колхозу выгодно свиней разводить. Сам свиноферму открыл, сам со свиньями возился. Свинья у нас, ты знаешь, проклятое животное. А он ее кормит, чистит, моет, ничего не боится. Родители его прогнали, невеста за другого пошла. А что получилось? Он теперь маяк. Радио! Газеты! Премии! Родители гордятся. Невеста другая нашлась, еще красивее. Меня на ферму звал. А я трус. Колбасу ем потихоньку, боюсь, старики увидят. Вот какой я человек.
Перед сном, лежа в спальных мешках, мы с Рапопортом читали при свете «летучей мыши». Или разговаривали друг с другом и со Львом Алексеевичем о литературе. Но теперь эти мирные беседы кончились. Лев Алексеевич, не раздеваясь, не зажигая лампы, валился на кровать, смотрел на меня, литератора, с укором и восклицал:
— Почему у нас нет властителей дум? Почему нет Пушкина, Толстого, Достоевского? Почему?
— Лева, может, у них сейчас другие фамилии? — робко вставляли мы.
— Я спрашиваю — почему?
— А в самом деле — почему? — размышляли мы. — Давай подумаем вместе. Значит, так. Хороших писателей в наши дни, пожалуй, больше, чем в прошлом веке, а вот великих…
— Я не думаю, — уточнял Лев Алексеевич. — Я обличаю!
Однажды он особенно настойчиво потребовал от меня, чтобы писатели стали властителями дум. И я сдался:
— Хорошо, Лев. Согласен! С сегодняшнего дня попытаюсь стать властителем дум. Правда, мне как-то неловко: я — и вдруг властитель дум! Ну, ничего. Зато ты будешь доволен. Есть, мол, у меня один приятель, так он, между прочим, властитель дум!
Лев Алексеевич взглянул на меня, представил себе эту ситуацию и расхохотался.
— Кстати, Юра, — обратился я к Рапопорту, — у меня угольки не только во рву, но и в центре кургана. Завтра я их расчищу.
— Обрати внимание вот на что, — зевнув, ответил начальник отряда. — Холодные они или горячие?
— Ты что? Как же они могут быть горячими?
— Если они попали в курган горячими, — невозмутимо пояснил Рапопорт, — то земля под ними будет чуть-чуть прокалена. И наоборот.
Последний разговор, в отличие от споров о назначении литературы, имел важные результаты.
5
На следующий день в присутствии тех же молчаливых паломников, которые облюбовали мою ограду, мотоциклиста и всадника, я взялся за расчистку угольков. Я выбрасывал землю, а угольки оставлял на месте. В это время подошел Рапопорт.
— Ну как, холодные или горячие? — спросил он.
— Теплые, — ответил я и указал на розоватые пятна в земле под угольками.
— Значит, трупосожжение происходило за пределами кургана, — предположил Рапопорт, — но прах приносили сюда горячим.
Еще одно движение ножом. И вдруг перед моими глазами в осточертевшей серой пыли мелькнула какая-то зелень.
— Бронза! — заорал я не своим голосом.
Маленькая бронзовая пряжка, подвижной язычок, которым застегивался ремень. Овальный щиток. Он оказался золотым. Внутри щитка — разделенная пополам тонкой золотой полоской вставка из голубого стекла или драгоценного камня. Сделано руками искусного ювелира.
Украшение — датирующая находка.
