— Знаешь, он еще что-то сказал насчет мебели… Я не хочу сказать, что сердился. Просто сказал: «Странно, она переставила всю мебель, сдвинула все к стенам и оставила в середине пустое пространство. Чем она там занималась? Брала уроки танго?»
— Не может быть! Да что же это такое? — сбивчиво лопочу я. — В этой громадной комнате было так неуютно, ты представить себе не можешь, и я только отодвинула это дурацкое красное кресло — ну почему оно должно торчать посередине!
Джиневра в ответ начинает заикаться:
— Это кресло — антиквариат! Оно стоит не одну тысячу евро!
— Зачем оно, такое огромное? Торчит там, как великанская земляника. И кому нужны все эти зоны для ТВ, зоны для занятий? Стеф вообще не смотрит телевизор! Я хочу сказать, если бы это была какая-то действительно красивая мебель, стол или кресло, я бы могла оставить посередине комнаты, но…
— Бидиша, я никогда не пойду с тобой покупать мебель. И не спрошу твоего совета относительно дизайна.
— А родители Стефании — просто ужасные люди! — прорывает меня.
— Грегорио ничего…
— Он ничего, потому что у него спокойный характер. Но чем он занят? Ничем. Все деньги в семье — от Лукреции. Какая-то приходящая женщина делает всю грязную работу. Но теперь я вижу, что они составляют прекрасную пару, это ведь он подзуживает и подстрекает Лукрецию.
Мне вспоминается, как во время нашего прощального ужина в ресторане «La Colombina» Стеф (она в это время работала в съемочной группе «Венецианского купца») рассказывала о Джереми Айронсе и восторгалась тем, что, несмотря на возраст, он очень хорош собой (не могу с этим не согласиться). В один из моментов Лукреция склонилась ко мне и, ласково поглаживая Грегорио по руке, прошептала:
— Я должна признаться, мне нравятся красивые мужчины за шестьдесят.
Рассказываю об этом Джиневре, и некоторое время мы с ней говорим осторожно, аккуратно подбирая слова, пока не начинаем, перебивая друг друга, жаловаться наперебой.
— Лукреция — настоящая деловая женщина, — говорит Джиневра.
— Но я не ее клиентка, я подруга ее дочери. И есть бизнес, а есть настоящее хамство. И жестокость. И коварство.
— У меня всегда были те же проблемы с Лукрецией, хотя мы столько лет знакомы. Но мы должны остановиться… нехорошо говорить все эти дурные слова о ней… Мы можем думать так, но вслух говорить не следует, это некрасиво, — бормочет Джиневра.
— Ох, Джиневра, ну почему ты не хочешь приехать в Лондон работать, ты просто великолепно говоришь по-английски, как носитель языка.
— Что?! Что вдруг навело тебя на эту мысль?
— Ты только что сказала «некрасиво» и утром употребляла такие интересные слова: «подспудный», «врубиться», «кракелюры». А вчера, когда я натерла ногу, ты сказала, что надо «размягчить» волдыри, чтобы «снять боль».
— Это я вычитала на флаконе увлажнителя «L’Oréal». Тут у нас на всей косметике надписи на английском или на французском, приходится разбираться, что они означают.
— Ну вот! Приезжай и будешь работать в лондонском отделении «L’Oréal».
Я переезжаю в «La Calcina» и наслаждаюсь завтраком в уютной гостиной с видом на воду. Мне повезло, что обе гостиницы, в которых оказались свободные номера, расположены в моей любимой части города. Идут минуты, а я все не могу оторваться от окна, смотрю на жаркий, туманный, серебристый воздух, обволакивающий воду. Перед входом, у гостиничной стены, лежит каменная плита с надписью в честь Джона Раскина [42] — он останавливался здесь только однажды, на несколько месяцев. В номере я нашла буклет, в котором перечислены знаменитости, бывшие постояльцы. Отмечаю среди них Анри де Ренье [43] и Райнера Марию Рильке [44]. В списке, однако, нет ни одного женского имени — а может, никто просто не потрудился записать и запомнить их? Комната оформлена в приятных серых тонах. Красивая мебель под старину, балкон, потолочные балки. За окном плещет вода, где-то совсем близко кричат чайки.
Провожу утро, валяясь на покачивающемся бетонном поплавке. Подозреваю, что гребцы привязывают здесь свои лодки, и вскоре рядом со мной действительно появляется длинная лодка с низкой посадкой, на боку надпись: «Школа гребли». Надеваю очки, кладу под голову шаль и лежу на спине, уставившись в небо. Вода качает и баюкает меня. Мимо проплывает большущий круизный теплоход «Aida». На палубах стоят сотни крохотных человечков. Теплоход пластмассово-белый, новенький, по форме похож на утюг и вдвое выше Джудекки — остров по сравнению с ним кажется совсем крохотным и очень древним.
Сады Джардини выглядят по-другому: многочисленные прилавки с кофе, переполненные людьми павильоны, хруст гравия, взгляды, сплетни, амбиции, позы, заключение сделок, реклама, напускная жизнерадостность, напускная беспечность, щебет и хихиканье. И радикально-новаторское искусство.
Джиневра рассуждает (и, я слышу, многие говорят о том же), что искусство уже ничем не удивит по-настоящему. Все кажется нам слабыми, но легко распознаваемыми отголосками, повторением созданного ранее, потугами на оригинальность. Потуги эти настолько маниакальны и при этом гнусны, что удивляют своей испорченностью и развращенностью (больше удивлять нечем). Даже ироничность некоторых произведений болезненна, авторы словно защищаются от нападок. Чем больше они пытаются шокировать публику, тем явственнее проступает их вялость и творческое бессилие. Впрочем, всезнайки-эксперты воспринимают происходящее иначе: например, вокруг Гилберта и Джорджа [45], которые в своем творчестве никогда не изображали женщин, а в интервью высказываются о женщинах исключительно в уничижительном ключе, царит атмосфера истерического поклонения. Вижу несколько робких почитательниц, рядом кучкуются начинающие художники мужского пола; телевизионщики — продюсеры и журналисты — пробиваются поближе, рассыпаясь в комплиментах. Гилберт и Джордж ловят кайф от всего происходящего и не скрывают этого. Все озираются, посматривают друг на друга в отчаянной надежде, что вот-вот случится хоть что-нибудь действительно интересное.
Есть, однако, два обстоятельства, которые не дают мне окончательно приуныть: во-первых, Джиневра представляет собой образец собранности, у нее всегда имеется при себе карта, расписание основных мероприятий, вода, крем от солнца, мелкие деньги — все самое необходимое. Во-вторых, организация Биеннале в этом году была возложена на двух женщин, так что в подборке больше обычного женщин-художниц, к тому же великая американская художница, феминистка Барбара Крюгер, удостоена ныне специальной премии за достижения в искусстве. За все сто четыре года существования Биеннале женщинам впервые доверили подготовку и организацию (может, подумали, что это позволит потом не иметь дела с женщинами еще лет сто?).
Заголовок одной из публикаций гласит: «Слава женщинам!» — этот восклицательный знак меня просто убил — как если бы у Биеннале была долгая история продвижения женщин. Но на самом-то деле все с точностью до наоборот! Даже сейчас практически не бывает женщин-кураторов на выставках, посвященных музыке, кино и архитектуре, а на всемирном смотре изобразительного искусства этот случай первый. Другой журналист начинает статью саркастическим замечанием: «В этом году Биеннале стал исключительно женским…» — хотя на самом деле всего тридцать три процента авторов — женщины.
И невозможно, обратив внимание на одно, не заметить многого другого. В одном из павильонов висит карта мира и список стран, не приглашенных к участию: Нигерия, Уганда, Индия… и так далее. Список длинный.
— Здесь все цветные, — говорю я громко, ознакомившись со списком, и слышу вокруг одобрительный шепот. Вот так, приехали. Белые западные капиталисты-мужчины правят бал. Трижды ура искусству! Здесь окопались настоящие бунтари! Они готовы ниспровергать основы — стоит только забряцать денежным мешкам.
