– А пожвольте жнать, гашпадинъ, увсѣ пеци у въ дворцѣ такъ сроблены?
– А что такое? спрашиваю.
– А игдѣ зѣ здѣсь огонь зецъ, и гдѣ дрова полозыть, и гдѣ дымъ пускать?!.. а самъ дрожитъ весь.
Я вижу, дѣло плохо, выскочилъ на крыльцо, за ворота, слышу гвалтъ за мной, я въ переулокъ, въ другой, въ третій – лови вѣтра въ полѣ. Туда забѣжалъ, что и фатеру-те еле нашелъ. Общій хохотъ.
– Да ты какъ-же ему печь-то сложилъ?
– Какъ же? Такъ и сложилъ, – видалъ, чай, какъ кирпичь складываютъ.
– Безъ оконъ, безъ дверей, значитъ?
– А то что?.. сквозить не будетъ! Въ топливѣ, опять, экономія. Очень ужъ потѣшно на жида-то было.
Кругомъ хохочутъ.
– Ну, пешникъ!.. Такъ дѣло и кончилось… за разсчетомъ не ходилъ?
Разсказчикъ покачиваетъ головою, ухмыляется и почесываетъ затылокъ.
– Получилъ, брать, не то съ сожалѣніемъ, не то съ досадой произноситъ онъ.
– Ну? Поди къ чорту…
– Сейчасъ околѣть – получилъ.
– Сказывай, какъ это, ну?
– А такъ! День прошелъ – ничего, погребъ мы рыть порядились, другой насталъ, прихожу къ вечеру на фатеру, а мнѣ и сказываютъ: фельфебель, молъ, былъ – къ ротному собираться нриказано. Что такое, думаю? Самъ чувствую – плохо дѣло; да что подѣлаешь? Собрались мы, выстроились, пождали немного. Выходитъ ротный, поздоровался, оглянулъ насъ; а собака былъ преестественная – живодеръ, одно слово.
– Всѣ въ сборѣ? спрашиваетъ.
– Всѣ, говорятъ, окромя больныхъ.
– Ну, хорошо.
Обратился онъ къ намъ, да громко таково:
– А, кто говоритъ, изъ васъ еврею Мовшѣ Червонскому печь клалъ, а?
Молчатъ всѣ.
– Смотрите, говоритъ, вы вѣдь меня знаете, – сознаніе – полъ вины, а самъ найду – не прогнѣвайтесь.-
Молчимъ всѣ, а у меня ровно тараканы по спинѣ бѣгаютъ, – ужъ сознаться хотѣлъ, да, думалось, можетъ и не откроютъ – народу мало ли.
– Такъ не хотите сказать, какой это придворный пешникъ Червонскому печь клалъ? а самъ улыбается ехидно таково. Улыбка эта поганая – злость меня взяла даже. Ахъ, чортъ тебя возьми, думаю, не скажу, хоть обдери, ищи самъ, сволочь проклятая.
– Такъ виноватаго нѣтъ?.. Ну и не надо. Позовите-ка Мовшу.
Я такъ и обмеръ. Бѣда неминучая. Теперь говори, не говори – все одна статья. А, чортъ его знаетъ, можетъ еще и не признаетъ жидъ. Ладно, стоимъ, вывели жида и жиденокъ съ нимъ, повели по шеренгѣ. Жду, самъ рожу скривилъ, глаза выпялилъ и языкъ за скулу заложилъ, Мазепа, одно слово – узнай, молъ.
Идетъ жидъ, всматривается, и жиденокъ съ нимъ; подходитъ и ко мнѣ, уставился – тотъ человѣкъ, да не тотъ, сумлевается; вижу, пожалуй, такъ бы и мимо прошелъ, да меня нелегкая попутала – не ногу видѣть жидовской хари, да и на. А тутъ, ровно насмѣхъ, представляется мнѣ, какъ онъ печку смотрѣлъ. Чувствую – прысну сейчасъ и шабашъ, даже всю рожу передернуло. Догадался, посмотрѣлъ, посмотрѣлъ, – «онъ самый,» говоритъ, «онъ печь клалъ,» и жиденокъ его туда-же поддакиваеть.
– Кто это тамъ? спрашиваетъ ротный съ крыльца, кого онъ призналъ?
– Марченкова, ваше вскороліе.
– Марченкова! Дайте-ко его сюда!
Подвели меня. Ну, думаю, аминь.
– Ты, братъ, давно ли это въ пешники записался, а?
– Напраслина, ваше вскородіе! говорю.
– Напраслина? Смотри, справлюсь – хуже будетъ.
Вижу, дѣло швахъ, и товарищъ, и другіе солдатики знаютъ, хохоту-то тоже не мало было, пойдутъ перебирать – не отвертишься, пожалуй, другихъ еще подведешь, чего молчали.
– Виноватъ, говорю, ваше вскородіе, мой грѣхъ.
– То-то, говоритъ; а самъ даже зубами поскрипываетъ. Ну и дали же мнѣ, братцы, разсчетъ, – вспомнить нехорошо – такъ мураши и поползутъ. Чертямъ тошно! Двѣ недѣли въ лазаретѣ вылежалъ.
– Эна, собака какая!
– И не говори… Да еще что! Сѣчетъ, сѣчетъ, да остановитъ порку. Походитъ, походитъ, – трубку раскуритъ.
– Ну-ка, говоритъ, всыпьте ему еще жару въ дворцовую-то печь. Кругомъ хохотали.
– Тише вы, черти, Ѳедоръ Петровичъ идетъ!
Всѣ стали расходиться по своимъ мѣстамъ. Изъ домика прикащика, надзирателя тожъ, по направленію къ плоту, показались двѣ фигуры; одна высокаго мужчины, одѣтаго въ пару изъ буро-желтаго верблюжьяго сукна, въ высокихъ сапогахъ, съ голенищами, отороченными лакированной кожей другая – невысокаго молодаго человѣка, почти мальчика, вооруженнаго конторскою книгою и небольшою связкою ключей. Высокій былъ надзиратель промысла Лебедевъ, низенькій – конторщикъ и помощникъ надзирателя, Савинъ, Митя, какъ звали его ловцы и служащіе на ватагѣ.
По пути, надзиратель остановился у рыбницъ. Киргизы, подъ руководствомъ Калмыкъ неводчиковъ, перевертывали опрокинутыя рыбницы и неводники и спускали ихъ поочередно на воду. Конторщикъ прошелъ на плотъ. Тѣнь и прохлада встрѣтили вошедшаго.
Это было обширное зданіе – саженъ десяти длиною и около семи шириною, безъ потолка, такъ что всѣ стропила и рѣшетина высокой кровли были видны и улѣплены пустыми теперь гнѣздами ласточекъ, которыя, впрочемъ, безпрестанно носились по плоту, со щебетомъ влетая и вылетая въ широкія двери. Ряды ихъ сидѣли по балкамъ и переплетамъ, сверкая бѣлою грудью и темно-синими спинками. Бойкія, довѣрчивыя птички, видимо, не боялись никого и ничего. На плоту, по правую и по лѣвую сторону его, было отгорожено нѣсколько помѣщеній въ родѣ чулановъ. Икорная, клеевая каморка Максимыча занимали правую сторону, на лѣвой у самыхъ воротъ-дверей, выходящихъ на приплотокъ, къ прорану, находилась, такъ называемая, конторка, запертая висячимъ замкомъ.
Конторщикъ остановился у конторки и, отперевъ дверь, вошелъ туда. Помѣщеніе оказалось маленькою комнатою, могущею вмѣстить пять, шесть человѣкъ. Она была съ однимъ окномъ, выходящимъ на приплотокъ, у котораго помѣщался небольшой столъ, обтянутый дешевою черною клеенкой; двѣ другія стѣны были заняты чѣмъ-то въ родѣ узкихъ наръ, въ четвертой находилась дверь. Все было изъ стараго потемнѣвшаго сосноваго лѣса. Въ переднемъ углу темнѣлъ образъ Николая чудотворца, по столу аккуратно были разложены книги, бумаги, карандашъ и перья, сургучъ и линейка. Старые счеты, съ засиженными мухами костяшками, придавливали бумагу. Конторка служила для записыванія принятой отъ ловцовъ и отъ неводовъ рыбы.
Вошедшій положилъ книгу на столъ; туча мухъ поднялась съ чернильницы и съ жужжаньемъ стала биться въ тусклое оконце. Онъ отодвинулъ стулъ, сѣлъ къ столу и началъ перелистывать какую-то засаленную отъ частаго употребленія тетрадь. Прошло минутъ десять, кромѣ щелканья костяшекъ и жужжанья мухъ, бившихся въ стекло, ничего не было слышно.
