— Откуда вы получили эти известия? — спросил он, окруженный вежливым вниманием.
— Официальный бюллетень пришел три дня назад. Император полным ходом идет на Брюссель.
— Мои поздравления, месье. Надеюсь, что на ваше счастье, эти новости окажутся правдивыми. Однако не вашей ли армии бытует выражение «врет, как бюллетень»?
— Этот бюллетень пришел непосредственно из штаб-квартиры императора, — возмутился адъютант.
— В таком случае, конечно, он не может вызывать никаких сомнений. Будем надеяться, что Ней точно донес императору о произошедшем, так как поражение, нанесенное им Веллингтону — факт, опровергающий весь исторический опыт. В Испании Веллингтон несколько раз побил Нея, так же как Массену, Сульта, Виктора, Жюно, и всех прочих.
Выражение лица адъютанта показывало, как сильно задела его эта реплика.
— Эта победа не вызывает сомнений, — сказал он, а потом мстительно добавил, — Париж в один день услышит о входе императора в Брюссель и об окончательном уничтожении разбоя в Нивернэ.
— О! — вежливо произнес Хорнблауэр, вскинув брови. — У вас в Нивернэ есть разбойники? Сочувствую, сэр. Тем не менее, за время путешествия по провинции я не встретил ни одного из них.
Унижение проявилось на лице адъютанта еще явственнее, чем прежде, и Хорнблауэр, допив вино, почувствовал удовлетворение собой. В результате действия вина и легкого душевного подъема его не слишком беспокоила перспектива скорой смерти. Адъютант вскочил и выбежал из камеры, а Хорнблауэр откинулся в кресле и, вытянув ноги, принял позу человека, довольного жизнью, что было наиграно лишь отчасти. Вот так, в течение достаточно длительного времени, они молча сидели — он и три его стража. Наконец, лязг засовов известил их о том, что двери открываются вновь.
— Трибунал ждет. Идемте, — сказал адъютант.
Никакое чувство внутреннего удовлетворения не могло избавить Хорнблауэра от боли в ногах. Он старался держаться с достоинством, но в результате только гротескно хромал. Ему вспомнилось, как еще вчера первые сто шагов, пока ноги не занемеют, причиняли ему столько мучений. А сегодня ему предстояло проделать до большого зала замка менее ста шагов. Когда Хорнблауэр со своим эскортом поднялся наверх, он встретил графа в сопровождении двух гусаров. Обе группы приостановились на минуту.
— Сын мой, — произнес граф, — простите меня за все.
Для Хорнблауэра не было ничего странного в том, что граф назвал его сыном. Почти не задумываясь, он ответил в том же тоне:
— Вам не за что просить прощения, отец. Это я должен извиниться перед вами.
Какая необоримая сила заставила его упасть на колено и склонить голову? И почему граф, этот закоренелый вольнодумец и вольтерьянец, простер над ним руку?
— Да благословит вас господь, сын мой, — сказал он.
Потом он ушел, и когда Хорнблауэр обернулся, то увидел, как седая голова и щуплая фигура скрываются за углом.
— Его расстреляют завтра на рассвете, — пояснил адъютант, открывая дверь в большой зал.
Справа и слева от Клозана за столом сидели по три офицера, а на обоих концах стола примостились младшие офицеры, разложив перед собой бумаги. Хорнблауэр заковылял вперед, безуспешно пытаясь сохранить достойный вид. Когда он приблизился к столу, один из офицеров встал.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Горацио, лорд Хорнблауэр, кавалер досточтимого ордена Бани, коммодор флота его величества короля Британии.
Члены суда переглянулись между собой. Офицеры на концах стола, выполнявшие, по видимости, роль секретарей, заскрипели перьями. Офицер, задавший вопрос, судя по всему, обвинитель, обратился к трибуналу:
— Заключенный назвал себя. Насколько я понимаю, он делал это и прежде — перед генералом Клозаном и капитаном Флери. Его внешность также соответствует опубликованному описанию. Таким образом, мы можем считать, что личность его установлена.
Клозан обвел взглядом своих коллег-судей, которые закивали в знак согласия.
— В таком случае остается лишь довести до членов суда, — продолжал обвинитель, — вердикт военного трибунала от десятого июня одна тысяча восемьсот одиннадцатого года, каковым вышеназванный Орацио Орнблоуэр, в его предумышленное отсутствие, был приговорен к смерти за пиратство и нарушение законов войны. Приговор подписан четырнадцатого июня того же года его императорским величеством. У судей имеется заверенная копия этого документа. Я требую, чтобы этот смертный приговор был подтвержден.
Клозан снова посмотрел на судей, и снова ответом ему был шестикратный кивок. Клозан потупил взор, и некоторое время барабанил пальцами по столу, затем поднял голову. Он поймал взгляд Хорнблауэра, и удивительная проницательность последнего позволила ему понять, что в уме Клозана звучат сейчас не раз повторенные приказы Бонапарта: «этот Хорнблауэр должен быть схвачен и расстрелян на месте», — или что-нибудь в таком духе. Голубые глаза Клозана просили у него прощения.
— Приговор трибунала гласит, — тихо проговорил Клозан, — что означенный Орацио Орнблоуэр подлежит смерти через расстрел. Приговор будет приведен в исполнение завтра на рассвете, сразу вслед за казнью изменника Грасая.
— Пиратов вешают, ваше превосходительство, — заявил обвинитель.
— В приговоре сказано, что Орнболоуэр должен быть расстрелян, — повторил Клозан. — Увести заключенного. Трибунал закрыт.
Вот и все. Хорнблауэр знал, что когда он повернулся и пошел к выходу, все смотрели ему вслед. Ему хотелось шагать прямо, подняв голову и расправив плечи, но он мог только ковылять, спотыкаясь на каждом шагу и сгорбившись. У него не было возможности сказать что-либо в свою защиту, но, возможно, это и к лучшему. Он мог начать запинаться, заикаться, мямлить, так как не подготовил речь заранее. Хромая, он стал спускаться по лестнице. В конце концов, его хотя бы расстреляют, а не повесят: только окажутся ли пули, разрывающие грудь, менее мучительными, чем веревка, сдавливающая шею? Вот и камера, в которой теперь стало почти совсем темно. Он разыскал матрас и сел. Это окончательное поражение. Эта мысль как-то не приходила до сих пор ему в голову. В их схватке, длившейся двадцать с лишним лет, последний раунд остался за Бонапартом. Против пуль не поспоришь.
Принесли три свечи, ярко осветившие темницу. Да, это поражение. С чувством острого презрения к себе Хорнблауэр вспомнил, как кичился недавно, одержав пустячную победу в словесной баталии с адъютантом. Каким он был идиотом! Граф приговорен к смерти. Мари… О, Мари…Мари! Он почувствовал, как на глазах у него выступают слезы, и торопливо повернулся так, чтобы никто не заметил их. Мари любила его, и погибла благодаря его глупости. Его глупости и необоримому гению Бонапарта. О Боже, если бы у него был шанс прожить три этих последних месяца заново. Мари, Мари. Ему хотелось спрятать лицо в ладонях, но он вовремя спохватился, что три пары глаз неотрывно наблюдают за ним. Нельзя позволить, чтобы говорили, что он умер как трус. Ради Ричарда, ради Барбары, нельзя этого допустить. Барбара будет любить Ричарда и заботиться о нем, в этот нет никакого сомнения. Но что она подумает о своем покойном супруге? Она узнает, она догадается, почему он поехал во Францию, она догадается о его неверности. Это больно ранит ее. Ее на за что будет упрекнуть, если она постарается вытравить из своей памяти воспоминания о нем. Она снова выйдет замуж. Без сомнения, так и будет: еще молодая, красивая, богатая, с хорошими связями. Господи, боль стала еще сильнее, когда он представил ее в объятиях другого мужчины, смеющуюся от радости. Но он же был в объятиях Мари. О! Мари…
