— Смотрите, сэр, — вдруг воскликнул Клаузевиц.
Из-за высокой дамбы вдруг появилась длинная упряжка лошадей, которые с такого расстояния напоминали муравьев; белые панталоны ведущих их солдат четко виднелись в солнечных лучах. Лошади тащили пушку — очевидно, тяжелую, так как ее размеры были сопоставимы с размерами лошади. Упряжка направлялась к батарее, расположенной в центре первой линии траншей, множество черточек — ног в белых панталонах — следовали за ней. Высокий бруствер первой траншеи скрывал эту операцию от глаз русских канониров и защищал от их огня. Хорнблауэр знал, что когда все пушки будут доставлены на батарею, в бруствере проделают отверстия — амбразуры — через которые французские орудия смогут открыть по деревне, приведя к молчанию батареи осажденных, а затем пробьют бреши в укреплениях; к этому времени апрош превратится в широкую траншею, во «вторую параллель» из которой, или, если будет необходимо, из «третьей параллели», штурмовые колонны ринутся в эти бреши.
— Они вооружат батареи уже к завтрашнему дню, — сказал Клаузевиц, — Смотрите! они поставили еще один тур.
В продвижении осадных работ было что-то холодное и неумолимое, как во взгляде змеи, парализующем птицу.
— Почему ваши пушки не остановят работы в апроше? — спросил Хорнблауэр.
— Они пытаются, как видите. Однако в отдельный тур не так уж легко попасть, а в зоне видимости постоянно находится лишь один из них. Когда же апроши приблизятся к нашим укреплениям, то французские пушки заставят нашу артиллерию замолчать.
Из-за насыпи показалась еще одна осадная пушка и также двинулась к батарее; её предшественницу как раз заканчивали устанавливать на бруствере.
— Не могли бы вы привести сюда свои корабли, сэр? — спросил Клаузевиц, — посмотрите, как близко их укрепления от уреза воды. Вы могли бы разнести их в щепки из своих больших пушек.
Хорнблауэр покачал головой; эта идея уже приходила ему в голову — так искушающе блестел на солнце длинный язык Рижского залива, глубоко вдававшийся в сушу. Однако глубины здесь были менее одной сажени, а осадка его почти плоскодонных бомбардирских кечей составляла девять футов — пусть даже семь, если он снимет с них почти все припасы, оставив лишь то, что необходимо для операции.
— Я бы сделал это, если бы мог, — ответил Хорнблауэр, — но в настоящий момент я не вижу возможностей вывести мои пушки на дистанцию залпа.
Клаузевиц холодно взглянул на него и Хорнблауэр понял, что доверие между союзниками — хрупкая вещь. Еще рано утром британцы и русские были лучшими друзьями; Эссен и Клаузевиц ликовали, что попытка Макдональда форсировать реку провалилась и, — как многие младшие офицеры эскадры — бездумно считали уничтожение полубатальона пруссаков значительным успехом, не думая о более далеко идущих планах, составленных Хорнблауэром и почти полностью проваленных нервным Коулом. Если дела идут хорошо, союзники — лучшие друзья, но, естественно, в неудачах каждый старается обвинить другого. Сейчас, когда французские апроши надвигаются на Даугавгриву, он спрашивает, почему их не остановят русские пушки, а русские — почему тоже самое не сделают пушки англичан. Хорнблауэр объяснил ситуацию насколько мог подробно, однако Клаузевиц остался глух к его объяснениям. Когда дошло до дискуссии, также поступил и Эссен, так что Хорнблауэру оставалось только откланяться. Это не прибавляло лавров флоту, который гордился тем, что для него не существует ничего невозможного. Возвратившись вечером на «Несравненный» Хорнблауэр был резок и раздражителен; у него не нашлось слов для Буша, который живо вышел навстречу коммодору, как только тот поднялся на борт. Родная каюта казалась неуютной и неприветливой его раздраженному взору; к тому же на корабле было «каболкино воскресенье», матросы шумно возились на палубе и он понял, что даже если поднимется прогуляться на шканцы, то ход его мыслей будет постоянно нарушаться. С минуту он поигрался с мыслью, не приказать ли Бушу отменить «каболкино воскресенье» и занять матросов более спокойной работой. Каждый будет знать, что это сделано для того, чтобы коммодор мог спокойно прогуливаться по шканцам и, возможно, в силу его высокого положения, воспринято с пониманием, но… о том, чтобы он поступил именно так не могло идти и речи. Он не будет лишать матросов их выходного дня и мысль, о том, что это еще больше возвысит коммодора в глазах команды, была еще одним сдерживающим фактором.
Вместо этого он вышел на кормовую галлерею и, сгорбившись под нависающим сводом, попытался пройтись вперед и назад по всей ее двенадцатифутовой длине. Действительно, очень жаль, что он не может вывести корабли на дальность стрельбы по осадным работам. Тяжелые пушки с короткой дистанции разнесли бы французские укрепления. А за высокой дамбой, из-за которой выезжали осадные орудия, несомненно находится французский артиллерийский парк и склад боеприпасов — несколько снарядов с бомбардирских кечей произведут опустошение и там, ведь если ему только удастся провести кечи в бухту, то забросить несколько бомб за насыпь не составит труда. Но на большей части бухты глубины не превышают трех-четырех футов и только кое-где могут достигать семи. Итак, этот вариант невозможен и лучшее, что он может сделать, это забыть про него. Чтобы отвлечься, он перелез через релинг на другую часть кормовой галереи и заглянул в окно каюты Буша. Тот спал на своей койке, лежа на спине, с широко раскинутыми в стороны руками; его деревянная нога висела рядом на переборке.
Хорнблауэр ощутил приступ ярости при виде того, как его капитан может спать так мирно, в то время как на него самого разом навалилось столько забот. Хорнблауэру достаточно было произнести лишь несколько слов, чтобы прервать сон Буша, но он слишком хорошо знал, что не сделает этого. Он не мог позволить себе роскоши злоупотреблять властью. Хорнблауэр полез было обратно на свою часть кормовой галлереи и в тот самый момент когда он делал это, уже подняв ногу над белой пеной кильватерной струи, под скрип руля. поворачивавшегося в петлях, его вдруг озарила мысль, столь неожиданная, что он так и застыл с поднятой ногой. Мгновение спустя он опустил ногу на палубу, прошел в каюту и крикнул часовому:
— Передайте мое почтение вахтенному офицеру и не будет ли он так любезен, чтобы поднять сигнал для «Гарви», чтобы мистер Маунд срочно прибыл ко мне.
Молодой Маунд вошел в каюту со всей возможной сдержанностью, пытаясь притворным безразличием замаскировать готовность к немедленным действиям. Приветствуя его, Хорнблауэр вдруг понял, что своей наигранной апатией Маунд невольно пытался подражать своему коммодору. Хорнблауэр понял, что он в некоторой степени — да что там, в весьма значительной степени степени — представляется героем в глазах этого молодого лейтенанта, который так тщательно старается это скрыть. Это заставило его улыбнуться про себя, в то время, как он предлагал Маунду стул, но минутой спутся он забыл обо всём, погруженный в оживленную беседу.
