Выходит, даже берег неведомой тебе земли не может быть чужим.
За Сардинией, за просторами Тирренского моря, за одиноко торчащей скалой хрестоматийно знакомого всем нам с детства острова Капри, на высоком берегу стоит в мягком полукружье томного залива красивый большой город Неаполь. Л в Неаполе на возвышающемся над заливом холме стоит старинный трехэтажный дом со стрельчатыми венецианскими окнами, на втором этаже этого дома есть окно с щербатым мраморным подоконником. Ранним утром я вскакивал с жестковатой койки, подбегал к окну, распахивал его во всю ширь и смотрел в розоватую ширь залива, в ней проступали силуэты уходящих и приходящих в Неаполь судов, позолоченные утренним солнцем лепестки прогулочных яхт и острые очертания недалекого от города острова Капри. И каждый раз, глядя в вольный простор залива, ждал, что кто-то вот-вот голосом Карузо вскрикнет звонко: О, мой Неаполь!
Светлые дали!
Потом я спускался вниз в холл и знал заранее, что там за старомодной дубовой конторкой сидит немолодой узколицый и черноволосый человек и читает утренние газеты. Я здоровался с ним, в ответ он коротко мне улыбался, вполне доброжелательно, но поначалу чуточку настороженно. Синьор Алдоне первые дни никак не мог свыкнуться с моим присутствием в отеле, столь для него неожиданным.
Все началось как в приключенческом фильме. Я сошел с трапа «Виктории» на причал неаполитанского морского вокзала и вместе со всеми вышел в город. Мне предстояло задержаться в Неаполе несколько дней. Куда идти? Где искать приют в чужом и незнакомом городе, в котором я никогда не бывал и никого не знаю. Остановил первое встречное такси. Шофер говорил по-английски, и я попросил его отвезти в отель, «недорогой, но приличный, и желательно с видом на залив». Наверное, требования мои были слишком уж высоки — ему пришлось минуту подумать. Подумав, он сказал: «Бене!» И повел машину в город.
Отель, куда он меня привез, отвечал всем моим требованиям небольшой, уютный, стоял на высоком берегу, и окна его свободно взирали в поэтические дали Неаполитанского залива. Номер оказался без санузла, но зато чистый, с высоким потолком, широким окном, всего за пять долларов в день — чего еще надо? Когда человек за конторкой в холле прочитал заполненную мной анкетку, его угольно-черные итальянские глаза, казалось, на мгновение остекленели.
— Русский?
— Да…
— Из России?
— Да!
— И у вас есть паспорт?
Я протянул паспорт в красной корочке с золотым тесненым гербом.
Он молча полистал его, медленно, страничку за страничкой, задержал внимание на той, где стоял небрежный отпечаток штампа итальянской визы, которую я получил в Дели. Чем-то озадаченный, с моим паспортом в руке, он удалился в соседнее помещение. Вернулся нескоро и в сопровождении немолодой, очень высокой женщины. Она была одета в длинное черное платье, голова ее была покрыта черным платком, а сухое гладкокожее лицо имело то постное выражение, которое неизменно завершает монашеский классический портрет.
— Вы непременно хотите остановиться именно у нас, сэр? — спросила она на превосходном английском языке.
— Если возможно… Здесь так мило… — подтвердил я. — А что, есть какие-то сложности?
Она пожевала узкими твердыми губами.
— Видите ли, сэр… — бросила быстрый взгляд на мужчину, как бы ища у пего поддержки. Тот в свою очередь спросил:
— Простите, сэр, вы христианин?
— Атеист.
В их лицах проступило замешательство. Длинные желтоватые пальцы женщины нервно перебирали тоже желтые косточки четок, свисавших с ее шеи, как бусы.
— Значит, коммунист?.. — почти прошептала женщина, и в бесцветном голосе прозвучали нотки паники.
— Да, коммунист! Разве все это так важно для вашей гостиницы?
Голос монашки снова вернул свою недавнюю твердость:
— Видите ли, сэр… Наш отель особый. Его содержит святейший престол специально для приезжающих в Неаполь христиан. У нас здесь еще никогда не бывали безбожники. Вы первый…
Напряженно сдвинув черные брови, мужчина бросил на меня задумчивый взгляд:
— Может быть, ваши родители принадлежали к верующим? — спросил он осторожно.
— Родители — нет!
— А… бабушки?
— Бабушки точно — были верующими. Одна православная, другая протестантка. В церковь ходили до последнего дня.
Лицо мужчины просветлело, он одобрительно кивнул:
— Это уже лучше! — и поспешил поинтересоваться: — Разве у вас в Советской России сохранились церкви?
Я молча открыл свой портфель н достал комплект открыток по Москве. Несколько таких комплектов захватил с собой в путешествие — для подарков, этот оставался последним. Отыскал открытку с изображением храма Василия Блаженного на Красной площади и протянул мужчине.
Он внимательно взглянул на открытку, потом на ее обратную сторону, где был пояснительный текст по-английски, потом снова на изображение храма. Передал открытку женщине. Та тоже ее рассматривала с таким видом, будто в ней таилось божье откровение.
— Это в Москве?!
— В Москве.
Я подарил им весь комплект, и они, коротко посовещавшись по-итальянски, сообщили свой приговор: в порядке большого исключения разрешают мне, атеисту, превратиться на несколько дней в их постояльца.
— В знак уважения к доброй памяти ваших бабушек-христианок, — подчеркнул мужчина.
На третий день былая скованность синьора Алдоне исчезла, мы разговорились, даже вроде бы подружились, потому что синьор Алдоне был любопытен и задавал немало вопросов, разумеется, о теперешней России, названия «Советский Союз» он избегал. Когда настал день моего отъезда, человек за конторкой сказал:
— Все мы, синьор, люди: и верующие и неверующие, а значит, все в божьей воле. Да будет она для нас с вами доброй!
— Да будет! — охотно согласился я.
В минуту прощания он снизошел даже до того, что протянул мне, безбожнику, руку. Больше того, заявил, что, если в следующий приезд в Неаполь у меня появится нужда в недорогой гостинице с безупречной репутацией, они снова попробуют сделать мне исключение — ради памяти моих бабушек.
…Сейчас утро, погода ясная, море спокойное, и окна той маленькой гостиницы согреты теплым праздничным светом Неаполитанского залива. И может быть, кто-то сейчас стоит у знакомого мне окна, опирается руками на холодный мрамор щербатого подоконника и, подставив лицо ласковому морскому ветру, наслаждается непроходящей красотой этого мира. А внизу в холле тихой, с безупречной репутацией гостиницы за дубовой конторкой сидит сухощавый строгий синьор Алдоне и не торопясь, с пенсионерской обстоятельностью знакомится с утренними газетами.
