Дочь Айнат была замужем за сиротой Кайматке, сыном небогатого чаучу, после которого осталось всего оленей десятка два. Кайматке посватался к Айнат. Он поработал в стаде будущего тестя год и остался насовсем. Так решил чаучу Ахалькут. Кайматке сам хотел того же. С его двумя десятками оленей самостоятельно не проживешь. Все равно нужно к кому-нибудь присоединяться.
Старший сын Коян также жил с отцом. У него было четверо детей и две жены. На одной его женили, когда он был еще мальчиком, а на второй — когда умер его старший брат, первый сын чаучу Ахалькута. С ней к Кояну пришли еще двое ребятишек.
Зима в тот год была теплая. Стадо Ахалькута зимой ходило между речками Ачиханьваям и Апука.
Старик поставил свою ярангу поближе к тому месту, где собирались на ярмарку оленные и оседлые люди, куда привозили товары русские купцы и береговые коряки доставляли то, что им летом привезли «амрыканкиси» — американские торговцы.
Трех взрослых пастухов вполне хватало, чтобы пасти стадо. Зимой оленей караулить легче, но волки могли убить много животных. Правда, волки резали много оленей только у глупых, скупых пастухов, когда хвостатому не давали его долю при забое оленей.
Старик Ахалькут всегда говорил своим людям:
— Не жалейте потроха и кровь. Пусть хвостатый получит свое.
Чаучу Ахалькут обладал оленным счастьем. Его стадо, которое он получил от отца, увеличивалось понемногу, но не уменьшалось даже в самые тяжелые для оленеводов годы, когда другие стада таяли, как нерпичий жир в плошке с огнем.
Ахалькут не жалел себя и не жалел своих пастухов. Никто так много не ходил по этой земле, сколько прошел старик Ахалькут с того времени, как он стал на ноги.
Его отец был небогатый чаучу — у него всего было оленей триста. Ахалькут остался у него единственным сыном. Были у него и другие родственники, однако все умирали, еще не женившись.
Отец Ахалькута всегда говорил:
— У чаучу самое главное — ноги. Если чаучу бегает быстрее любого оленя, он оленей сбережет. Если чаучу бегает дольше любого оленя, то он оленей сбережет. Если чаучу бегает быстрее и дольше других людей, то ему не страшны враги и он всегда разыщет пастбища, на которых его оленям никто не помешает.
Еще только начал ходить мальчик Ахалькут, а отец его уже брал с собой в стадо. Когда мальчик подрос, отец сделал ему первые лапки — снегоступы. Как только мальчишка выходил из яранги, каждый раз слышался голос отца: «Не забудь лапки, кмигн (сын)!»
Совсем скоро мальчик перестал замечать, что у него на ногах снегоступы. Они несли его, как птичьи крылья, даже по самому рыхлому снегу. Мальчишка вихрем взлетал на склон, по которому взрослые шли проваливаясь.
— Ты скоро бегуном будешь, — говорил ему отец матери.
— Лучше пусть он не будет бегуном, — говорила мать, и глаза ее наполнялись слезами.
— Если он не будет бегуном, то он будет добычей врагов. И дети его будут добычей врагов, — отвечал отец матери.
После его слов больше никто не говорил.
— Хорошо ты научился ходить на лапках, — сказал как-то отец, — только теперь так ходить будешь. — И он старательно прикрутил ремнями к лапкам тяжелые камни.
Когда мальчик наутро привязал лапки к ногам, ему показалось, что земля схватила ноги и держит, не пускает.
— Иди, — сказал отец.
Мальчик сделал первый шаг, второй, третий — и остановился.
— Не стой, — подхлестнул голос отца.
Он и раньше все время говорил: «Не стой!» Мальчик и не привык подолгу стоять на месте.
Вечером Ахалькут повалился на землю, едва ступил в чоттагын — холодную часть яранги.
— Пить, — с трудом он произнес сквозь спекшиеся губы.
— Пей, пей, сынок, — мать кинулась к нему с ковшом.
В ковше, вырезанном из рога снежного барана, плескалась прохладная вода, о которой Ахалькут думал весь день.
— Убери, — раздался твердый голос отца.
Мать замерла, еще протягивая ковш сыну.
— Нельзя, нельзя, — закряхтел дед. — Пусть он пока немного теплого мясного отвара попьет. От воды сердце сырое будет.
— Вот столько, — отец зачерпнул в кружку меньше половины. — Лучше дай ему новую кухлянку, а то он, наверное, вспотел.
Под утро Ахалькут слышал сквозь дрему, как мать плакала и говорила:
— Умрет он. тоже умрет…
— Этот не умрет, — сказал отец.
И мать смолкла.
Прошло много времени, прежде чем Ахалькут стал «летать» на груженных камнями лапках, как и прежде.
Каждый вечер он легко перепрыгивал через доску, служившую порогом, ловил тревожный взгляд матери. Взгляд ее становился спокойным, когда она видела, чго сын бодр.
— Дай ему новую кухлянку, — велел отец. — Для бегущего человека нельзя оставаться потным, — учил он.
Ахалькуту приходилось все реже и реже менять кухлянку. Он наравне со взрослыми пастухами бегал в стаде и без промаха бросал аркан-чаат. Он мог бежать какое-то время наравне с самыми быстрыми оленями. Однако недолго. Скоро ноги переставали двигаться так быстро, как вначале. Мальчик отставал и жаловался отцу:
— Когда же я стану сильнее их?
Он трогал лицо сына жесткой ладонью, утешал:
— Сила к тебе еще придет. Вон у оленей телята также долго бегать не могут.
— Я ведь старше самого старого оленя, — возражал Ахалькут.
Пастухи смеялись и говорили отцу:
— Изо всех бегунов самый нетерпеливый.
Дед решил сделать ему копье. Он достал спрятанный наконечник, ровный, как лист ольхи, и острый, как самый острый нож. Дед поставил мальчишку перед собой и отмерил на рябиновой палке его рост. Потом он вырезал из этой палки древко. Древко было ровное и только почти к самому концу утолщалось почти незаметно для глаза. Дед положил копье поперек на ребро ладони, и оно закачалось на весу, хотя часть в сторону наконечника была длиннее.
— Теперь он тебя учить будет, — сказал отец, кивнув в сторону деда.
Отец Ахалькута соединил свое стадо с другими стадами. На лето с ним ушло шесть пастухов, главным среди которых был отец Ахалькута. Остальные прикочевали к месту летней рыбалки.
Лето стояло знойное. Рыба валила валом. Люди с ног сбивались, потроша икряную чавычу, делая юколу. Вешала стали скользкими от рыбьего жира.
Едва рассветало, как только солнышко показывало край из-за сопки, дед поднимал мальчика:
— Вставай, вставай, сбегай принеси мне тополиную ветку.
Ахалькут выходил из полога и не спеша натягивал плекты — коротенькую меховую обувь, сшитую специально для бега. Она так и называлась — «изнурить себя».
Дед посмеивался:
— Что тянешь? Позже побежишь — позже прибежишь, позже отдыхать будешь…
