— Какого черта мы здесь делаем? — вопросил он, — нас же подстрелят в две минуты.
Хорнблауэр всматривался вперед: там где стояла прусская армия, блестели штыки и ветер развевал знамена — черные на фоне снега.
— Я хочу подъехать к пруссакам, — сказал он.
Залп стоящей вблизи батареи заглушил ответ Эссена, но смысл его слов был вполне понятен.
— Я еду, — упрямо повторил Хорнблауэр. Он огляделся вокруг и поймал взгляд Клаузевица, — вы едете со мной, полковник?
— Конечно же нет — Эссен опередил пруссака с ответом — ему нельзя попадать в плен.
Как перебежчик, сражающийся против своей страны, Клаузевиц, скорее всего, будет повешен как только попадет в руки пруссаков.
— И все-таки будет лучше, если он поедет, — деревянным голосом произнес Хорнблауэр.
Это было странное ощущение — пророческая ясность мысли в сочетании с болезненной слабостью.
— Я поеду с коммодором, — неожиданно сказал Клаузевиц, принимая, может быть, самое смелое решение в своей жизни. Возможно, его увлекло почти механическое безрассудство Хорнблауэра.
При виде безумия, которое вдруг овладело ими обоими, Эссен только пожал плечами.
— Ну, тогда езжайте, — проворчал он, — надеюсь, мы наберем в плен достаточно генералов, чтобы обменять их на вас.
Они двинулись вперед по дороге; Хорнблауэр слышал, как Эссен крикнул командиру батареи прекратить огонь. Он обернулся; Браун следовал за ними, почтительно приотстав на расстояние в пять корпусов лошади. Они проехали совсем близко от нескольких казаков на их странных лошадках и оказались среди прусских егерей, которые, укрываясь среди валунов и в складках местности, стреляли по козакам с большой дистанции. Ни один из них не выстрелил по ним и они продолжали свой путь. Прусский капитан, стоя у обочины дороги, отсалютовал им и Клаузевиц отдал честь в ответ. Сразу за цепью егерей стояла первая пехотная часть — прусский полк в батальонных колоннах поротно: две по одну сторону дороги и одна — по другую. Полковник со штабом стояли на дороге и с удивлением взирали на приближающуюся к ним троицу — британского морского офицера в синем с золотом мундире, Клаузевица в русской форме с рядом медалей на груди и британского моряка с тесаком и пистолетами за поясом. Когда они подъехали ближе, полковник громким и сухим голосом выкрикнул вопрос, а Клаузевиц ответил, натягивая поводья.
— Скажите им, что мы должны видеть генерала, — сказал Хорнблауэр Клаузевицу по-французски.
Последовал быстрый обмен короткими фразами между Клаузевицем и полковником, который закончился тем, что последний подозвал двух или трех верховых офицеров — своего адьютанта и, наверное, майоров — чтобы они их сопровождали. Продвигаясь дальше Хорнблауэр с Клаузевицем увидели основные силы пехоты, линию пушек и группа всадников — обилие ярких перьев, медалей, галунов и конных ординарцев безошибочно указывали, что это был генеральский штаб. Это, должно быть, генерал Йорк — Хорнблауэр припомнил себе его имя. Генерал сразу же узнал Клаузевица и резко заговорил с ним на немецком. Несколько слов, произнесенных с обеих сторон, похоже, лишь обострили ситуацию, после чего наступила короткая пауза.
— Он говорит по-французски, — сказал Клаузевиц Хорнблауэру, после чего оба пруссака обернулись к нему в ожидании.
— Генерал, — начал Хорнблауэр. Он был как будто во сне, но все же заставлял себя говорить — я представляю короля Англии, а полковник Клаузевиц представляет императора России. Мы боремся за то, чтобы освободить Европу от Бонапарта. Будете ли вы драться за сохранение его тирании?
Это был риторический вопрос, на который невозможно было ответить. Повисла тишина. Йорку оставалось лишь ждать, что еще скажет Хорнблауэр.
— Бонапарт разбит. Он бежал из Москвы и вряд ли хотя бы десять тысяч из его Великой армии доберутся до Германии. Испанцы бросили его, как вам известно. Так же поступили и португальцы. Вся Европа повернулась против него, поняв, как мало значат его обещания. Вы знаете, как он поступил с Германией — мне нет нужды вам об этом рассказывать. Если вы будете сражаться за него, то всего лишь на несколько дней дольше поддержите его шаткий трон и настолько же продлите агонию Германии. Но у вас есть долг перед вашей порабощенной страной, перед вашим королем, который в плену. Вы можете освободить их. Вы можете прекратить кровопролитие уже сейчас, в эту самую минуту.
Йорк посмотрел как будто сквозь него, на блеклую равнину, на медленно надвигающуюся русскую армию, прежде чем, наконец, ответить:
— Что вы предлагаете?
Это было именно то, что хотел услышать Хорнблауэр. Если Йорк начал задавать вопросы, вместо того, чтобы сразу же объявить их пленниками, то все идет как было задумано. Теперь он мог оставить обсуждение деталей Клаузевицу, и погрузиться в изнеможение, которое поднималось в нем, подобно морскому приливу. Взглядом он пригласил Клаузевица принять участие в разговоре.
— Армистиция, — произнес Клаузевиц, — немедленное прекращение враждебных действий. Срок ее действия может быть окончательно установлен позже.
Йорк все еще колебался. Хорнблауэр, несмотря на всю свою усталость и болезнь, продолжал изучать его с неожиданной вспышкой нового интереса: тяжелое лицо, сожженное солнцем до цвета красного дерева, странно контрастировало со снежно-белой шевелюрой и усами. Решалась судьба Йорка. Пока он был всего лишь верноподданным короля Пруссии, сравнительно ничем не выдающимся генералом, но стоит ему произнести всего два слова и он станет предателем в глазах современников и, вполне возможно, исторической фигурой в будущем. Если Пруссия — или хотя бы прусская армия — отвернется от Бонапарта, это как нельзя лучше покажет всю хрупкость наполеоновской империи. Теперь все зависит от Йорка.
— Я согласен, — наконец произнес Йорк.
Это было все, что хотел услышать Хорнблауэр. Теперь он мог провалиться в свой сон — в свой кошмар — и оставить дальнейшее обсуждение идти своим чередом. Когда Клаузевиц повернул по дороге обратно, лошадь Хорнблауэра последовала за ним без всякого участия со стороны ее хозяина. Появился Браун, вернее, только одно его лицо; больше ничего Хорнблауэр почему-то не видел.
— С вами все в порядке, сэр?
— Ну, конечно же, да, — механически произнес Хорнблауэр.
Земля вдруг показалась Хорнблауэру мягкой, будто он ступал по перинам или по слабо натянутому куску парусины. Наверное, лучше лечь. Внезапно Хорнблауэр осознал, что, в конце-концов, и в музыке есть что-то красивое. Он прожил всю жизнь в убеждении, что это — всего лишь раздражающий набор звуков, но в конце-концов озарение все же пришло к нему. Музыка, которую он слышал, была такой живой, экстатической, она гремела и гремела летящей куда-то ввысь мелодией. Ему так захотелось присоединиться к ней, возвысить свой голос и петь, петь, петь… Вдруг музыка оборвалась сокрушительным заключительным аккордом, оставив после себя тишину, в которой его одинокий голос звучал нелепо, как коровье мычание. Он замолчал, чувствуя себя неловко. Хорошо, что кто-то другой подхватил эту песню, словно лодочник, напевая за веслами:
