Знаешь ли ты, дорогой читатель, что такое «грингорн»? Это — кличка. И притом весьма обидная.
«Грин» (green) значит «зеленый», а под словом «горн» (horn) следует разуметь «щупальцы». Таким образом, грингорн — это, так сказать, зеленый юнец, впервые попавший в чужую страну и поэтому лишенный всякого опыта; юнец, который должен очень осторожно выпускать свои щупальцы, чтобы не быть высмеянным.
Грингорн — человек, который не уступит стула даме, если она захочет сесть на него; он поздоровается с хозяином дома раньше, чем отвесит поклоны миссис и мисс; а заряжая ружье, он не тем концом вложит патрон. Он или совсем не говорит по-английски, или же говорит слишком правильно и изысканно; на него наводят ужас и язык янки, и то наречие, на котором говорят по ту сторону лесов. Грингорн принимает енота за опоссума, а хорошенькую мулатку за квартеронку. Грингорн принимает следы индейского петуха за медвежий след, а стройную яхту за пароход с Миссисипи. Он стесняется положить свои грязные ноги на колени попутчика-пассажира и хлебать суп, фыркая наподобие околевающего бизона. Он тащит с собой в прерию (чистоплотности ради) губку величиной с огромную тыкву, а в карман засовывает компас, который уже на третий день пути показывает во все стороны, но — увы! — не на север. Он записывает восемьсот выражений индейцев, но при первой же встрече с краснокожими оказывается, что записанные выражения он отправил в конверте домой, а вместо них приберег письмо. Грингорн покупает порох, но, собираясь выстрелить, вдруг замечает, что ему подсунули измельченный древесный уголь. Он таким образом затыкает охотничий нож за пояс, что, когда приходится нагибаться, клинок врезается ему в бедро. В диких местностях Запада он разводит такие костры, что огонь достигает верхушек деревьев, но потом, когда индейцы открывают его убежище и стреляют по нему, он удивляется, что они смогли найти его! Одним словом, грингорн есть именно green horn. И вот таким-то грингорном был в то время я…
Однако читатель не должен думать, что я хоть как-то подозревал о том, что эта кличка могла относиться ко мне. О нет! Отличительная черта всякого грингорна состоит в том, что он готов кого угодно считать зеленым юнцом, за исключением самого себя!
Напротив, я считал себя в то время чрезвычайно умным и опытным человеком. Ведь я же учился в университете и никогда еще не испытывал страха перед экзаменами! Обладая в те годы большим самомнением, я не хотел постичь, что собственно истинной школой является сама жизнь, где ученики ежедневно и ежечасно подвергаются суровым испытаниям. Безотрадные испытания на родине и, надо признаться, прирожденная жажда деятельности заставили меня перебраться через океан в Соединенные Штаты, где в то время настойчивому человеку гораздо легче было бы добиться успеха, чем теперь. Я мог бы недурно устроиться в Восточных Штатах, но меня тянуло на Запад. Занимаясь то тем, то другим, я в короткое время заработал столько денег, что добрался до Сент-Луиса, снабженный всем необходимым и в самом веселом расположении духа. Счастливый случай привел меня здесь в немецкую семью, где я получил место домашнего учителя. В этой семье бывал некий мистер Генри, чудак и ружейный мастер, предававшийся своему ремеслу с пылом истого художника и с унаследованной от предков гордостью называвший себя «мистер Генри, пушкарь».
Этот человек, в сущности, очень хорошо относился к людям, но производил прямо противоположное впечатление, так как не знался почти ни с кем, кроме упомянутой семьи, и даже со своими заказчиками обращался так неприветливо, что они продолжали ходить к нему только ради хорошего качества его товара. Свою жену и детей он потерял вследствие какого-то трагического случая, о котором никогда не рассказывал; все же, исходя из некоторых его замечаний, я предполагал, что семья его стала жертвой преступления.
Почему этот старик почувствовал симпатию именно ко мне, чужому для него юноше, я так и не мог понять, пока он сам мне этого не объяснил. С тех пор как я попал в эту немецкую семью, он стал приходить туда чаще, чем прежде, и нередко присутствовал на наших занятиях, а когда они кончались, я должен был уделять ему свое свободное время. В конце концов, он пригласил меня к себе, но я медлил воспользоваться его приглашением. Помню сердитое выражение его лица, когда я однажды вечером зашел к нему, и тон, которым он меня встретил, не утруждая себя ответом на мое приветствие.
— Где это вы вчера пропадали, сэр?
— Дома был.
— А позавчера?
— Тоже дома.
— Не сочиняйте, пожалуйста!
— Я говорю правду, мистер Генри.
— Как бы не так! Желторотые птенцы вроде вас не долго сидят в гнезде; они всюду суют свой нос, но только не туда, куда следует!
— А куда бы мне следовало его сунуть, если вам угодно на это ответить?
— Сюда, ко мне, само собой разумеется! Я вас давно уже хотел кое о чем спросить.
— Почему же вы этого не делали?
— Потому что не хотел! Слышите?
— А когда же вы захотите?
— Может быть, сегодня.
— В таком случае можете смело спрашивать, — сказал я, усаживаясь на верстак, у которого он работал.
Мистер Генри удивленно посмотрел мне в лицо, неодобрительно покачал головой и воскликнул:
— Смело! Точно я и в самом деле должен спрашивать разрешения у эдакого грингорна, если хочу с ним поговорить!
— У грингорна?.. — переспросил я, наморщив лоб, так как почувствовал себя оскорбленным. — Я хочу думать, мистер Генри, что это слово нечаянно сорвалось у вас с языка!
— Что вы воображаете, сэр? Я говорил вполне обдуманно: вы — настоящий грингорн, да еще какой! Правда, содержание ваших книг крепко сидит у вас в голове. Нужно прямо удивляться, чему только там вас не учат! этот молодой человек вполне точно знает, что написал на кирпичах Навуходоносор и сколько весит воздух, которого мы не можем видеть! И потому, что знает это, воображает, что очень умен! Но попробуйте понюхать жизнь лет пятьдесят, только тогда — и то не наверняка — постигнете, в чем состоит истинная мудрость! То, что вы знаете теперь, в сущности, ничто. А то, на что вы способны, — еще гораздо меньше! Ведь вы даже стрелять не умеете?
Он сказал это в высшей степени презрительным тоном и с такой уверенностью, точно успел уже убедиться в этом.
— Не умею стрелять? Гм… — ответил я, улыбаясь. — Может, это и есть тот вопрос, который вы хотели мне задать?
— Да, именно этот! Ну, отвечайте же, наконец!
