Томас Рид - Отважная охотница

Белоголовый орел, паря над одним из дремучих лесов штата Теннесси, смотрит вниз, на участок скваттера. Этот клочок земли, затерявшийся в необъятном зеленом море, отлично виден зоркому глазу птицы, так как резко выделяется из окружающей его растительности окраской своих деревьев. Они еще стоят, но давно мертвы: кольца содранной коры у самых корней преградили дорогу поднимающимся сокам, остальная кора осыпалась под клювами дятлов, листва давно уже облетела и остались лишь стволы да голые сучья. Словно руки скелетов, простираются они к небу, безмолвно взывая о мщении тому, кто так безжалостно их погубил.

Сухостой на участке скваттера не вырублен, уничтожен лишь подлесок. Молодая поросль срезана или вырвана, спутанный клубок растений-паразитов сорван с ветвей, заросли тростника выжжены, и кустарник, сваленный в кучи, исчез в пламени костров. Только несколько небольших пней указывают на то, что кое-какая работа была здесь сделана и топором.

Весь участок едва ли достигает двух акров, и примитивная ограда вокруг него свидетельствует, что его хозяин вполне удовлетворен размерами своих «полей». Нет ни свежих следов топора, ни новых колец на стволах — ничего, что указывало бы на желание скваттера расширить свои владения. Он охотник и не хочет тратить ни времени, ни труда на расчистку леса. Если стук топора дровосека приятен, как музыка, для слуха одинокого путника, то на скваттера он производит впечатление похоронного звона. По счастью, ему не часто приходится слышать этот звук, так как его жилище далеко от тех мест, где он раздается. Сосед — такой же скваттер — живет за милю от него, а ближайший поселок находится еще в шесть раз дальше от его хижины.

Участок имеет форму неправильного полукруга. Узкая глубокая река ограничивает его, как хорда, и пробивается дальше, в девственный лес. В изгибе дуги, в наиболее удаленном от ручья месте, стоит хижина — бревенчатая постройка с дощатой крышей. С одной стороны к ней примыкает кое-как сколоченная из досок конюшня, а с другой — маленький сарай из жердей для хранения кукурузы.

Такая картина часто встречается в лесных дебрях Америки, и некоторым она может показаться банальной. Но я всегда с удовольствием смотрю на бедную усадьбу лесного жителя, и для меня она неизменно полна неуловимого очарования. Возможно, я связываю эту картину с рамой, в которую она заключена: с величественным дремучим лесом, где все тропинки окутаны дымкой романтики. Невольно вспоминаются охотничьи предания и легенды: о наводнениях и сражениях, о безумной отваге и героических подвигах, совершенных обитателями этих девственных лесов. Думаю я и об их отважных противниках — о стройных краснокожих воинах, так гордо ступавших по лесным тропинкам и исчезнувших ныне навсегда.

Возможно, именно эти мысли пробуждают у меня интерес к обиталищу скваттера. А может быть, мне на память приходят происшедшие на фоне такого же пейзажа события, определившие всю мою дальнейшую судьбу.

Если зимой этот пейзаж можно назвать однообразным и бесцветным, то с наступлением весны картина резко меняется. Природа, облекшись в свой зеленый наряд, смягчает краски и сообщает необычайную нежность всему, к чему она прикасается своим волшебным жезлом. Молодая кукуруза, посеянная в почву, тысячелетиями не знавшую плуга, пышно разрастается, выбрасывая вверх блестящие копьевидные листья, которые, грациозно изгибаясь, скрывают от взора темный лик земли. Буйно распускается листва на деревьях. Некоторые из них, как, например, кизил и магнолия, уже цветут. Нарушается и зимнее безмолвие леса. В тростнике щебечет алый кардинал, голубая сойка, испуганная скользящей в траве змеей, пронзительно кричит в зарослях папайи, а пересмешник, сидя на верхушке дерева и не обращая внимания на грозящую опасность, заливается своей неподражаемо звонкой песней. Иногда слышится тихое цоканье белки и нежное воркование каролинского голубя.

Ночь полна иных, менее приятных для слуха звуков: пронзительный неумолчный звон цикад и древесных жаб, настолько беспрерывный, что, лишь когда он стихает, можно догадаться об их существовании, глухое квакание огромной лягушки-быка, хриплые крики цапли и замогильное уханье рогатого филина. Еще неприятнее свирепое мяуканье красной пумы и вой тощего волка, но, конечно, не для ушей охотника, который, проснувшись, с жадной радостью прислушивается к ним в своей одинокой хижине.

Теперь эти устрашающие звуки стали уже необычны и редки даже в этих глухих дебрях, но не исчезли окончательно, как воинственный клич индейцев. Только в отдаленных речных долинах, где любят селиться скваттеры, раздаются эти звуки, но лишь ночью. После рассвета их сменяют звуки более нежные и ласкающие слух.

Теперь представьте себе прекрасное майское утро через полчаса после восхода солнца. Первые его лучи озарили стоящую на берегу реки хижину скваттера и превратили в золото все, к чему прикоснулись. Воздух напоен запахом лесных цветов, жужжание пчел и пение птиц сливаются в сладостную мелодию — такова картина, на фоне которой развертывается действие. Можно ли назвать банальным такой пейзаж? Нет, я бы сказал, что он восхитителен!

И вот на этой сцене вдруг появляются действующие лица, полные жизни и очарования. Теперь, чтобы сделать скромную усадьбу скваттера привлекательной, не надо больше ни яркого солнечного света, ни пения птиц в листве, ни аромата цветов. Все лесное великолепие с его гаммой красок — зеленых и золотых — отходит на задний план. Если бы вместо майского утра был самый мрачный декабрьский день, случилось бы то же самое, так как при одном виде этих очаровательных созданий все меняется, как по волшебству. Бедная хижина превращается в дворец, сухие стволы деревьев становятся мраморными коринфскими колоннами, и высохшие ветви венчают их, словно капители. Даже огороженная узкая полоса земли, где растет кукуруза, превращается в сказочный сад.

Но не волшебством объясняется такое превращение. Его совершают две молодые девушки — черноволосая и белокурая, — показавшиеся на пороге хижины скваттера. Они не похожи друг на друга, но все же между ними есть нечто общее — обе они прекрасны.

Кто же это? Две сестры? В их внешности нет ничего, что говорило бы о таком родстве. Одна из них высокая, стройная, с золотисто-смуглым цветом лица, свойственным брюнеткам. Чуть раскосые глаза, орлиный нос и все черты лица делают ее похожей на индианку племени чикасавы, некогда владевшего этим обширным лесом. Возможно, в жилах этой девушки течет их кровь, но кожа ее слишком светла для настоящей индианки. Индейское происхождение особенно подчеркивается ее одеждой. На ней полосатая желтая юбка из домотканой материи и зеленый корсаж из более тонкой ткани, имеющий почти нарядный вид. Блестящие браслеты, излюбленные индейскими красавицами, охватывают ее запястья, несколько рядов ярких бус украшают шею. Расшитые бисером мокасины изящно облегают ноги. Отсутствие головного убора довершает ее сходство с индианкой. Роскошные черные волосы, заплетенные в косу, уложены короной вокруг головы. Вместо гребня и золотых шпилек — алые перья из крыльев виргинского кардинала. Это украшение указывает на некоторое внимание, уделенное туалету, и вместе с необычной прической оно придает девушке, несмотря на простоту одежды, тот вид, который принято называть величественным. Однако в ней нет ничего неженственного, хотя, глядя на ее лицо, можно сразу угадать натуру незаурядную, характер скорее решительный, чем мягкий, и сердце, одаренное почти мужской храбростью. Это впечатление усиливается видом легкого ружья, которое она держит в руках, сумки с пулями и рога с порохом, висящими на левом плече. Впрочем, в этих местах многие девушки, подобно ей, носят при себе смертоносное оружие и владеют им с большим искусством.