— Нельзя ли нам отложить его до другого дня и возвратиться в гасиенду? Хотя мне и очень любопытно увидеть те удивительные вещи, которые ты обещал показать, но…
— Далее откладывать это дело невозможно; иначе нам придется ждать еще месяц, а через месяц мы будем далеко отсюда! Сядем.
Косталь сделал несколько шагов в сопровождении негра и посадил его рядом с собой на мягкий дерн; но, по-видимому, негр, озиравшийся кругом с явным страхом, следовал за ним только по принуждению, так что индеец еще раз попытался успокоить его.
— Уверяю тебя, — сказал он, — бояться нечего. Так как тигры имеют доступ к воде по всему течению реки, то им не придет в голову прийти сюда, чтобы напиться снова именно в этом месте!
— Я слыхал, что они очень любят мясо негров, — сообщил Брут, пугливо осматриваясь.
— А я тебе говорю, что это вздор. Во всей Мексике не найдется ни одного тигра, который был бы так глуп, чтобы предпочесть твою толстую черную кожу мясу молодого оленя или жеребенка, которых ему ничего не стоит добыть. Притом я уже сказал тебе, что буду охотиться, и убью этих кошек завтра; ведь тигр, логовище которого я отыскал, — мертвый тигр. Сегодня же у меня есть дело поважнее. Сегодня новолуние и такой день, в который на зеркальной поверхности вод появляются сирены с вьющимися волосами и показываются тем, кто с мужественным сердцем, и решится их вызвать.
— Сирены с вьющимися волосами? — повторил Брут недоверчиво.
— Которые в равнинах и горах указывают, где находится золото, у морских берегов — мели с жемчужными раковинами.
— Ты это точно знаешь? Кто тебе сказал? — спросил негр тоном, в котором легковерие боролось с сомнением.
— Мои родители передали мне эту тайну, — отвечал индеец торжественно, — а Косталь больше доверяет своим родителям, чем христианским священникам, хотя и притворяется, что принадлежит к религии, которой они учат. Почему Талок и Матлакуце, боги вод и гор, не могут быть столь же могущественны, как Бог белых людей?
— Ради Христа, будь осторожен с такими речами! — поспешно сказал Брут, открещиваясь от столь явного богохульства. — Христианские священники повсюду имеют уши, а у святой инквизиции достаточно прочных темниц.
При слове «инквизиция», этом пугале тогдашних времен, индеец невольно понизил голос.
— Мои родители, — начал он снова, — говорили мне, что водяные божества никогда не являются одному человеку; двое людей должны заклинать их; двое людей одинаково храбрых, потому что иногда гнев богов бывает ужасен. Хочешь стать моим товарищем в этом деле?
— Гм! — покачал головой Брут. — Я не боюсь людей. Тигров я стараюсь избегать; ну а с твоими богами, которые, чего доброго, сами черти, я ни за что на свете не хочу иметь дел.
— Ни люди, ни тигры, ни черти не испугают того, у кого храброе сердце, — возразил Косталь. — В особенности если наградой за мужество будет золото, которое сделает из бедного индейца знатного сеньора!
— И из негра тоже?
— Без сомнения!
— Ты забываешь, что ни индеец, ни негр не могут воспользоваться золотом или серебром, потому что дон Сильва, у которого мы оба находимся в рабстве, отнимет у нас наши богатства, — уныло проговорил Брут.
— Я это знаю, но рабству приходит конец. Разве ты не слыхал, что внутри страны простой сельский священник Идальго провозгласил свободу всех племен и ручается за нее, если сумеет одержать победу?
— Нет, — покачал головой Брут с глуповатым удивлением, обнаруживавшим его полное невежество в политических вопросах.
— Так знай, близок час, когда индеец станет равен белому, креол — испанцу, и когда такой индеец, как я, возвысится над ними, — гордо прибавил Косталь. — Слава моих предков снова оживет, и потому мне необходимо получить богатство.
Брут с удивлением смотрел на своего товарища. Выражение дикого величия на лице тигреро, раба из гасиенды Лас-Пальмас, поражало его так же, как и дерзкое намерение индейца возродить былую славу своих предков.
Косталь, видимо, наслаждался удивлением Брута.
— Друг Брут, — сказал он, — выслушай тайну, которую я сохранил, прожив до пятидесяти лет в том униженном состоянии, в каком ты меня видишь, и которую тебе подтвердит в случае надобности любой мой соплеменник!
— До пятидесяти лет! — повторил изумленный негр, внимательно рассматривая индейца, которому, судя по лицу и великолепно развитому телу, нельзя было дать более тридцати.
— Не полных, — улыбнулся Косталь, — но около того, и я проживу еще пятьдесят, ибо боги предсказали мне, что я достигну столетнего возраста.
И, когда подстрекаемый любопытством Брут приготовился внимательно слушать, Косталь продолжал:
— Вся страна, между восходом и закатом солнца, в течение долгих столетий, еще прежде чем корабли белых пристали к нашим берегам, принадлежала касикам сапотеков 4. Единственными границами их владений были моря, омывающие берега перешейка Тегуантепек, им принадлежали все жемчужные мели и золотые россыпи от северного до южного океана. Что же сталось теперь с могущественными касиками Тегуантепека? Их подданные истреблены белыми или погибли в рудниках, и последний потомок вождей зарабатывает свой хлеб как раб. Ежедневно он должен подвергать свою жизнь опасности, истребляя ягуаров, опустошающих сада в горах и на равнинах, которые были прежде владением его предков и в которых ему принадлежит теперь только клочок земли, занимаемое его хижиной.
Индеец мог бы говорить еще долго, и негру не пришло бы в голову перебить его. Изумление и нечто вроде бессознательного благоговения словно заставляли его хранить молчание. Быть может, он никогда не слыхал, что могущественное племя исконных жителей погибло вследствие завоевания испанцев, и во всяком случае был далек от того, чтобы видеть его представителя в полуязычнике-полухристианине тигреро, который старался приобщить к своим индейским суевериям потомка прежних властителей страны.
Что касается самого Косталя, то воспоминание о славе предков погрузило его в глубокую задумчивость. Устремив глаза в землю, он уже не думал следить за впечатлением, которое его рассказ производил на негра.
Солнце готово было спуститься за горизонт, когда в отдаленных кустах на берегу реки вдруг послышалось продолжительное мяуканье. Сначала пронзительное, оно затем окончилось глухим ревом и заставило негра перейти от удивления к величайшему ужасу.
— Jesus Maria! Тигр! — воскликнул он и вскочил на ноги, тогда как индеец продолжал сидеть неподвижно.
— Ну и что из того? — спросил он спокойно.
— Тигр! — повторил Брут.
— Ты ошибаешься.
— Дай Бог! — сказал негр, не смея надеяться, что ошибся.
— Я думаю, что ты ошибаешься в количестве зверей; я уже сказал тебе, что здесь четыре тигра, считая молодых.
При таком пояснении Брут, вне себя от страха, хотел было мчаться на гасиенду.
— Берегись! — сказал Косталь, который, казалось, подшучивал над испугом своего товарища. — Я часто замечал, что когда самец и самка тигров находятся вместе, то очень редко ревут в таком близком расстоянии от людей; поэтому почти наверное можно сказать, что теперь они в разных местах. Таким образом, ты можешь попасть меж двух опасностей; или, может быть, ты хочешь доставить им удовольствие поохотиться за тобой?
— Сохрани меня Бог!
— Ну, так самое лучшее для тебя — оставаться подле человека, который нисколько не боится этой дряни.
Негр еще стоял в нерешительности, когда новый рев, раздавшийся в противоположном направлении, подтвердил догадку тигреро.
— Слышишь, они вышли на охоту и перекликаются друг с другом, — сказал Косталь, подзывая к себе негра.
Убедившись, что бегство в настоящую минуту опаснее, Брут подошел к своему неустрашимому товарищу, который даже не протянул руки к ружью, лежавшему подле него на траве.
«Этот дурак еще к тому же и трус, — подумал индеец, — но я должен покамест удовольствоваться им, пока не найду мужественного человека».
