Я прошу моих читателей не считать эти отступления скучными или ненужными. Я должен был об этом сказать, поскольку когда-нибудь настанет пора стать справедливыми и отступиться наконец от прежних ошибок и ложных воззрений. Если уж мы в лице Тателла-Саты знакомимся с одним из таких старых, поднявшихся на высокий уровень шаманов прошлого, которые сейчас исчезают, подобно солнцу на исходе дня, то я, как добросовестный и верный истине художник, обязан был подготовить читателя, чтобы картина стала ему более понятной.
Загадочный человек, о котором я говорю с великим почтением, не был мне даже другом! Не был, конечно, и врагом. Он вообще ни с кем не враждовал. Его мысли и чувства так же справедливы и гуманны, как и его поступки. Но меня просто возмущало его отношение ко мне. Для него я просто не существовал! Он совершенно не замечал меня. Почему? Потому что с того самого дня, когда были убиты отец моего Виннету и его сестра, он считал подлинным убийцей меня!
По ее собственному желанию и по желанию всего племени девушку отдали мне в жены, но я отказался. Звали ее Ншо-Чи, Ясный День, и носила она это имя по праву. Когда Ншо-Чи умерла, умерла и светлая надежда апачей, рухнули и большие надежды старого шамана Тателла-Саты. Для него Ншо-Чи была самой прекрасной и лучшей дочерью всех апачей, и он всегда утверждал, что она не погибла бы тогда, если бы я не отказал ей. Она стремилась на Восток, хотела получить образование, но по дороге была застрелена вместе с Инчу-Чуной, своим отцом, всего лишь из-за денег. Виннету, ее брат, и в мыслях не держал бросить на меня даже тень упрека за то, что она предприняла это путешествие ради меня, но Тателла-Сата напрочь вычеркнул меня из своей жизни, не хотел и слышать обо мне, и, как казалось, навсегда. Он с незапамятных времен жил высоко в горах в гордом одиночестве. Только вожди имели право приблизиться к нему, да и то крайне редко, когда речь шла о делах исключительной важности. И лишь Виннету, его любимец, имел право приходить когда хотел. Все его желания исполнялись, если они вообще были исполнимы, все кроме одного, о котором апач тщетно и неоднократно напоминал: привести с собой меня.
И вот теперь, по прошествии стольких лет, настоятельное приглашение! Причины могли быть только серьезнейшие и очень веские, выходящие за рамки обыденности. Касались они дела гораздо более важного, чем я мог догадаться сейчас, но было ясно одно — я непременно прибуду туда и появлюсь у Наггит-циль, чтобы выслушать, что мне скажет упомянутая голубая ель. Так же несомненно было и то, что Душенька будет сопровождать меня.
Когда она это услышала, ее лицо стало очень серьезным. Она представила себе тяготы такого путешествия и опасности, сопровождающие поездки верхом. Поскольку многие вожди тоже не воспользуются железной дорогой, само собой разумеется, все проделать тайно нам не удастся. Но, говоря о трудностях и опасностях, она думала не о себе, а только обо мне. Мне все же легко удалось убедить ее, что сейчас хотя и говорят о Западе, но он совсем не Дикий, и что такая скачка для меня только отдых. Что касается ее самой, то она была мужественна, умела, вынослива и достаточно неприхотлива, чтобы сопровождать меня. Она владела английским, а благодаря своему прилежанию научилась множеству индейских слов и выражений, которые теперь ей пригодятся. Что касается верховой езды, то наше недавнее продолжительное пребывание на Востоке 9 стало для нее хорошей тренировкой. Там она ловко держалась не только на лошади, но и на верблюде.
И, как всегда и везде, она и теперь показала себя умной, расчетливой и дальновидной хозяйкой. От нескольких американских книготорговцев я получил предложения об издании моих сочинений на английском языке. Этих господ, по мнению Душеньки, теперь я должен был разыскать сам, чтобы заключить с ними контракты на месте, не обременяя себя почтовыми издержками. Со всех обложек моих книг она сделала фотокопии большого формата, которые ей очень хорошо удались, поскольку Душенька, не в пример мне, в фотографии разбиралась великолепно. Лучше всего ей удался «устремляющийся в Небеса» Виннету Саши Шнайдера 10, художника, нарисовавшего, кроме того, и великолепные портреты Абу Киталя, насильника, и Мары Дуриме, Души Человечества 11. Обе последние картинки, приготовленные для выходящих в ближайшее время томов, были сфотографированы и напечатаны на такой тонкой бумаге, что не занимали в чемодане практически никакого места и при случае легко могли быть свернуты в трубку или спрятаны в кармане пиджака.
Я прошу не считать эти деловые замечания скучными или лишними. Некоторые из фотографий сыграют чрезвычайно важную роль в цепочке последующих событий. Кто знает меня, тому не нужно пояснять, что в моих произведениях не бывает никаких «случайностей». Все, что происходит, я объясняю высшей волей, — называйте ее Богом, судьбой, роком или еще как-нибудь. Этот рок властвовал и тогда, в чем я убежден. Забегая вперед, скажу, что предложения книготорговцев так и остались предложениями — у меня даже не было времени разыскать этих господ. Разумеется, их цель была одна: просто скопировать страницы книг и забрать эти копии себе. Еще более явно обнаружился перст судьбы в другом случае: мне поступило еще одно предложение, но уже не по почте, а, так сказать, из первых уст, и, что удивительно, в то же самое время и тоже от американца! Заслуживают внимания некоторые сопутствующие обстоятельства, из которых ясно, что случайность происходящего абсолютно исключена.
У нас в Дрездене есть приятель, практикующий врач и психиатр. Особенно в области психиатрии он достиг значительных успехов и пользуется большим авторитетом. Иностранцы не реже местных жителей прибегают к его консультациям, а Дрезден, как известно, город приезжих.
Как-то раз он навестил нас не в выходной день, а среди недели, да еще поздно вечером — в такое время, в какое прежде нас не посещал, и речь зашла о нашем решении отплыть в Нью-Йорк на пароходе «Норддойчен Ллойд».
— Может, за наггитами? — спросил он быстро, как будто только и ждал положительного ответа.
— С чего это вы вдруг подумали о наггитах? — спросил я.
— Дело в том, что сегодня я видел один, размером с голубиное яйцо. Он висел на цепочке от часов, как брелок, — ответил он.
— И у кого же?
— У одного американца, который, впрочем, был мне более интересен, чем его золотой самородок. Он сказал мне, что будет здесь только два дня, и настойчиво просил дать заключение по поводу одного деликатного дела, которое для каждого психолога, следовательно и для вас, мой дорогой друг, является случаем экстраординарным!
