Снизу донесся гудок. Олег выглянул в окно и увидел у ворот такси. Наверное, это за ним.
— Пора, — сказал он матери.
— Я поеду тебя проводить.
— А как же Колюня?
Колька безмятежно спал. Головенка его скатилась с подушки, одеяло сползло, но он этого не чувствовал, потому что ему и так было жарко: он спал в рубашке и колготках, опутанный снаряжением для кортика Ночью дважды пытались снять с него это снаряжение, но он не дал. «Ладно, пусть носит, вряд ли оно понадобится мне там, в Арктике», — подумал Олег и, осторожно приподняв голову племянника, подсунул под нее подушку. Колька что-то пробормотал во сне, но не проснулся.
— Один он со мной только и остался, — сказала мать и опять заплакала.
— Скоро Тася с Павликом вернутся, тебе опять веселей будет, — попытался утешить Олег.
Его старшая сестра Таисья с мужем уехали восстанавливать Ташкент, там и остались. Шура живет в Воронеже, у нее своя семья. И вот теперь он, Олег, уезжает на Крайний Север, получил новое назначение.
— Только два дня и побыл, — посетовала мать, засовывая в чемодан какую-то снедь. — Хоть бы отпуск дали.
— Дадут. Но не раньше следующего года.
Снизу опять донесся гудок.
— Ну, мне пора.
Мать молча обняла его и прильнула к груди:
— Ты уж береги себя, сынок. Там холодно, так смотри не простудись.
Она трижды поцеловала его и, когда он нагнулся за чемоданом, перекрестила в спину.
Солнце уже позолотило крыши домов, на тополях весело щебетали воробьи. Дворник дядя Паша шаркал метлой.
— Опять уезжаешь? — спросил он Олега.
— Опять.
— Вот она, жисть-то, какая! — вздохнул дядя Паша и, поплевав на ладони, снова принялся за свое дело.
* * *
Самолет был заполнен до отказа, в проходах лежали узлы, авоськи с фруктами, ползали загоревшие за лето ребятишки. Пока Олег добрался до третьего салона, зажглось световое табло и запустили двигатели. Он сел на свое место и стал смотреть в иллюминатор. Вот отъехал трап, убрали из-под колес колодки, самолет пошел по рулежке. Прибитая теплым ветром турбин пожелтевшая трава текла, как бурая река.
Но вот самолет развернулся, взревели двигатели, асфальтовая лента взлетной полосы туго натянулась, помчалась назад. Замелькало многоточие прожекторов, расставленных по обочине полосы, потом оно слилось в сплошную линию, самолет качнулся, какую-то долю мгновения повисел неподвижно в воздухе, потом круто полез вверх.
По мере того как он поднимался все выше и выше, расплывались земные краски, утрачивалась их яркость, земля погружалась в белую вату облаков. И только реки еще отчетливо сохраняли свои очертания и казались в большом теле земли тонкими жилами, наполненными густой темной кровью. Почему вода сверху была темной, Олег не мог понять.
Он летал не часто, но каждый раз, когда самолет поднимал его над облаками, испытывал такое ощущение, будто отрывается от земли навсегда, и в нем возникала тоска по этой земле, по ее городам и лесам, по всем людям с их мелкими заботами и радостями. Эти заботы и радости и впрямь казались сейчас мелкими, а он сам прикасался к чему-то огромному, чистому и неуязвимому ни для вражды, ни для зависти, ни для грязи, столь неизбежной еще в не устроенной на земле жизни. Странно: он отчетливо сознавал суетность и повседневную незначительность земной жизни и в то же самое время она становилась ему почему-то дороже, ближе, он ощущал почти физическую связь с землей, со всем, что на ней есть.
Нет, его не осаждали сейчас воспоминания о прошлом, не одолевали мечты о будущем, хотя в жизни его начинался новый этап, серьезный поворот, и он не знал — к лучшему это или к худшему. Он и не думал сейчас о себе. Если употребить ставшее нынче модным выражение, он размышлял глобально.
Почему люди мечтали вырваться из колыбели земли, что их гонит в космические дали? Любопытство, поиск лучшей жизни или просто страсть к перемене мест? Ну, допустим, они найдут такую планету, где биологические условия позволяют жить землянам. Но смогут ли они там жить? Ведь плод неотделим от дерева. Оно дало ему жизнь. Без него плод рано или поздно засохнет или сгниет. Таков закон жизни.
Но что такое сама жизнь? Разве человеческая жизнь — только жизнь тела? А его мысли, чувства? Почему мыслям тесно в кругу земных забот? Когда росток тянется к солнцу и пробивает даже камень, это необходимо для его биологического существования. А к чему тянется человеческая жизнь?
В пятьдесят втором году, когда ему было всего двенадцать лет, умер его отец. За месяц до этого он позвал сына в больницу. Приподнявшись на подушке, сказал:
— Сынок, тебе всего двенадцать лет, плечи твои еще хрупкие, но я хочу надеяться, что ты с достоинством вынесешь тяжелую ношу, которую на них скоро взвалит судьба. Тебе надо привыкать к мысли, что скоро ты останешься без отца.
— Что ты, папа! Тебе ведь уже лучше, врачи говорят…
— Я знаю, что говорят врачи. Они сказали неправду, хотя тоже знают, что мне осталось недолго. Я говорю это только тебе, чтобы это не было для тебя неожиданностью. Ты еще слаб, и тебе нельзя сразу бросать мешок на спину, его надо насыпать медленно. Но это — только между нами. Ни мать, ни девочки не должны ни о чем догадываться. Так тебе будет легче привыкать…
Он откинулся на подушку, закрыл глаза и замолчал. Должно быть, ему опять стало больно, он долго боролся с этой болью, на лице его выступили крупные капли пота. Но когда он открыл глаза, в них не было ни боли, ни грусти, а была только улыбка, немного извиняющаяся, с веселой снисходительностью к себе. И эта улыбка была так неожиданна, что Олега резко полоснуло по сердцу, и он заплакал.
— Ну вот, это уж ни к чему, — мягко сказал отец.
А когда Олег успокоился, добавил:
— Ты уж, брат, держись. Надо!
Потом протянул руку, положил ее на колено сына и слабо пожал. Олег схватил эту руку и прижался к ней щекой. Она слабо двигалась, эта похудевшая, почти прозрачная рука, еле выбралась из ладоней мальчика и легла на голову.
— Жизнь, сынок, интересная штука. Но… короткая. Тело человека слабее его духа, но когда-нибудь ум человека научится преодолевать все недуги тела… Я хочу, чтобы ты в жизни хоть что-нибудь сделал для людей, а не только для самого себя.
Именно тогда, сразу после смерти отца, у Олега созрело твердое решение стать врачом.
Но когда он окончил десятилетку, Тася училась только на третьем курсе, а Шура пошла во второй класс. Были проданы все вещи отца, из дома исчезли не только пианино и шкаф, а даже стулья. Он понял, что матери на ее скромную зарплату парикмахера их троих больше не прокормить. Об учебе в медицинском институте нечего было и думать, там учатся шесть лет.
