Он нелепо требовал, чтобы я называл его «мистером Мэгридж» и был невыносимо груб, когда объяснял мне мои обязанности. Помимо работы в кают-компании с примыкавшими к ней четырьмя маленькими спальнями, я должен был помогать ему на кухне, и мое полное невежество в области чистки картофеля и мытья грязных горшков служило для него неиссякаемым источником саркастического изумления. Он отказывался принять во внимание, чем я был, или вернее, ту обстановку жизни, к которой я привык. Это было частью принятой им по отношению ко мне позиции; и я признаюсь, что прежде, чем окончился день, я уже ненавидел повара сильнее, чем кого бы то ни было в своей жизни.
Этот первый день был для меня тем труднее, что «Призрак», «имея все рифы взятыми» (с подобными терминами я познакомился лишь впоследствии), нырял в волнах, которые посылал на нас ревущий зюд-ост. В половине пятого я, под руководством мистера Мэгриджа, накрыл стол в кают-компании, установив предварительно решетку для бурной погоды, а затем начал приносить из кухни чай и кушанья. По этому поводу я не могу не рассказать о своем первом близком знакомстве с бурным морем.
– Глядите в оба, а то смоет, – напутствовал меня мистер Мэгридж, когда я покидал кухню с огромным чайником в одной руке и с несколькими караваями свежеиспеченного хлеба под мышкой другой. Один из охотников, долговязый парень, по имени Гендерсон, направлялся в это время в каюту. Вольф Ларсен курил на юте свою неизменную сигару.
– Идет, идет! Держись! – закричал повар.
Я остановился, так как не понимал, что собственно «идет», и видел, как дверь кухни захлопнулась за мной. Потом я увидел, как Гендерсон, словно сумасшедший, бросился к вантам и полез по ним с внутренней стороны, пока не очутился на несколько футов над моей головой. Потом я увидел гигантскую волну, с пенистым хребтом, высоко вздымавшуюся над бортом. Я стоял как раз на ее пути. Мой мозг работал медленно, потому что все было для меня ново и странно. Я только чувствовал, что мне грозит опасность. В ужасе я оцепенел на месте. Тут Ларсен крикнул мне с юта.
– Держитесь за что-нибудь, Горб!
Но было уже поздно. Я прыгнул к снастям, за которые я мог бы уцепиться, но был встречен опускающейся стеной воды. Мне трудно сообразить, что произошло потом. Я был под водой, задыхался и тонул. Мои ноги ушли из-под меня, и я кувырком куда-то полетел. Несколько раз я натыкался на твердые предметы и жестоко ушиб правое колено. Потом волна вдруг отхлынула, и я снова мог перевести дух. Меня отнесло к кухне и дальше по проходу, к подветренному борту. Боль в колене была невыносима. Я не мог стоять на этой ноге или, по крайней мере, мне так казалось. Я был уверен, что она у меня сломана. Но повар уже кричал мне из кухни:
– Эй, вы! Долго ли мне вас ждать? Где чайник? Уронили за борт? Не жаль было бы, если бы вы сломали себе шею.
Я сделал попытку встать на ноги. Чайник был все еще у меня в руке. Я проковылял в кухню и отдал его повару. Но Мэгридж кипел негодованием – настоящим или притворным.
– Растяпа же вы, я вам скажу. Ну куда вы годитесь, хотел бы я знать? А? Куда вы годитесь? Не можете чай донести, не расплескав. Теперь мне придется заваривать новый.
– Ну, чего вы тут сопите? – через минуту с новой яростью набросился он на меня. – Ножку ушибли? Ах вы, маменькин сынок!
Я не сопел, но лицо у меня было искажено болью. Собрав всю свою решимость и стиснув зубы, я заковылял от кухни до каюты и обратно, без дальнейших инцидентов. Этот случай имел для меня двоякие последствия: ушибленную коленную чашку, которая, без надлежащего ухода, заставила меня страдать много месяцев, и прозвище «Горба», которым наградил меня с юта Вольф Ларсен. С тех пор все на шхуне иначе и не называли меня, пока я настолько не привык к этому, как если бы это было моим именем с первого дня моей жизни.
Нелегко было прислуживать за столом кают-компании, где восседали Вольф Ларсен, Иогансен и шестеро охотников. Начать с того, что каюта была мала, и двигаться по ней было тем труднее, что шхуну качало и кидало во все стороны. Но что было мне особенно тяжело, это полное равнодушие ко мне со стороны обслуживаемых мною людей. Я чувствовал, как под платьем у меня все более и более распухает колено, и от боли у меня кружилась голова. В зеркале на стене каюты я видел свое бескровное искаженное болью лицо. Все сидевшие за столом должны были видеть мое состояние, но никто из них не сказал мне ни слова. Поэтому я был почти благодарен Ларсену, когда, застав меня после обеда за мытьем тарелок, он бросил мне:
– Не обращайте внимания на такие пустяки. Со временем вы привыкнете. Вас, может бытъ, немного скрючит, но все-таки вы научитесь ходить.
– Вы назвали бы это парадоксом, не правда ли? – добавил он.
По-видимому он остался доволен, когда я утвердительно кивнул и ответил обычным: «Да, сэр».
– Вы, кажется, кое-что смыслите в литературе? Ладно. Я как-нибудь побеседую с вами.
С этими словами он повернулся и вышел на палубу. Когда вечером я справился со своей бесконечной работой, меня послали спать на кубрик, где для меня нашлась свободная койка. Я был рад лечь и уйти хоть на время от несносного повара. К моему удивлению, платье высохло на мне, и я не замечал ни малейших признаков простуды от последнего купанья, ни от продолжительного пребывания в воде после катастрофы с «Мартинецом». При обычных обстоятельствах, после всего испытанного мною, мне пришлось бы лежать в постели и пользоваться уходом сиделки.
Но колено очень беспокоило меня. Мне казалось, что коленная чашка сместилась под давлением опухоли. Я сидел на своей койке и рассматривал колено (все шесть охотников помещались тут же: все они курили и громко разговаривали), когда мимо прошел Гендерсон и мельком взглянул на меня.
– Выглядит неважно, – заметил он. – Обвяжите тряпкой, тогда пройдет.
Это было все; а будь это на суше, я бы лежал в постели, и надо мной склонялся бы хирург, который уговаривал бы меня отдыхать и ни в коем случае не шевелиться. Но я должен быть справедливым к этим людям. С таким же бесчувствием они относились и к своим собственным страданиям. Я объясняю это, прежде всего, привычкой, а во-вторых, тем, что их организм действительно менее чувствителен. Я вполне убежден, что хрупкий и нервный человек страдает в подобных случаях несравненно сильнее.
Несмотря на мое утомление и, можно сказать, полное изнеможение, боль в колене не давала мне уснуть. Я с трудом удерживался от стонов. Дома я, наверное, дал бы исход своей боли, но эта новая, стихийно-грубая обстановка невольно внушала мне необыкновенную сдержанность. Подобно дикарям, эти люда стоически относились к серьезным вещам, а в мелочах напоминали детей. Во время дальнейшего путешествия мне пришлось видеть, как Керфуту, одному из охотников, раздробило палец, и он не только не издал ни звука, но даже не изменился в лице. И тем не менее я неоднократно видел, как тот же Керфут приходил в бешенство из-за пустяков.
