Володька Мисиков попробовал было найти сочувствие у команды, но Серго Авакян сказал ему так:
— Сходи, пожалуйста, к капитану, попроси, чтобы тебя отправили домой. Не понял? Слушай, пожалуйста, ты думаешь, море вынесет все, даже такое дерьмо, как ты?
Мисиков к капитану не пошел, но лучше от этого ему не стало. Даже Граф, к которому он зашел излить душу, молча дал ему закурить, сам тоже погрыз сигарету и с грустью сказал:
— Я думал, ты лучше, Володя. А ты… Никто тебе теперь не верит.
— А ты?
— И я, понимаешь, тоже…
Володька хватанул дверью, ни к кому больше не обращался, лишь бросился царапать Федю Крюкова, который зашел к нему, чтобы подготовить вопрос для судового комитета. Федя не обиделся, и все изложил объективно. Потом было общее собрание, потом приказ капитана. Михаил Семенович был выведен из судкома, переведен в матросы второго класса с исполнением прежних обязанностей, а относительно Володьки Мисикова собрание единогласно ходатайствовало: лишить визы и списать с судна.
Федя Крюков напрасно взялся готовить этот вопрос: на судовом комитете по предложению капитана, которое поддержал Андрей Иванович, он был освобожден от занимаемой профсоюзной должности. Федя снова не обиделся, намекнул, что считает такое решение простым сведением старых счетов и будет жаловаться, потому что он сделал все, чтобы под личным контролем доставить на борт с берега матроса Кондакова и моториста Михайлова, а за уволенных он не ответчик, и вообще с матросами на берег в заграничном порту должно сходить лицо командного состава. Виталий Павлович предложил Феде обдумать, на каком судно он хотел бы плавать, и на этом прения были закрыты.
Старпом Василий Григорьевич Дымков ликовал, когда видел Мисикова, и Володькиной обязанностью теперь была каждодневная приборка гальюнов и душей по всему судну. Боцман задавал ему работу с таким брезгливым равнодушием, что Володьке иногда хотелось, чтобы боцман лучше его ударил.
— Ничего, может, и на берегу не пропаду, — бодрился над унитазом Мисиков, — подумаешь, паспортом моряка пугнули!
Однако копался он в гальюнах подолгу, потому что начинала иногда дрожать в руках щетка и содовый раствор расплескивался куда не надо.
По приходе в порт мы должны были на комитете плавсостава отчитываться по командировке Георгия Васильевича Охрипчика. Повестка дня формулировалась так: о трудовой дисциплине, организации соревнования и воспитательной работе на теплоходе «Валдай».
В день заседания, на которое отправился наш новый судовой комитет в полном составе, а также капитан и помполит, Миша Кобылин вдруг объявил, что у него сегодня именины, и пригласил старый валдайский костяк к себе в гости. А из неветеранов был приглашен один Серго Авакян, потому что именно ему надеялся боцман передать дела.
Все мы понимали, что эти именины для отвода глаз, а боцману нужно по-человечески попрощаться с нами, и, хотя об этом не было сказано ни слова, всем было ясно, что после Варнемюнде боцман с нами свое отплавал, по крайней мере на какой-то срок.
Так мы со стармехом и Серго Авакяном оказались в его однокомнатной квартире на четвертом этаже, устеленной и увешанной коврами, словно это была сакля кавказского князя, с верещащими зелеными попугайчиками в клетках, с портативным коричневым пианино, на котором с нашим приходом закончил разыгрывать гаммы худенький востроносенький мальчик в очках. В квартире суетилась худенькая, похожая на этого мальчика, хозяйка. На одном из ковров, на стене над тахтой, на широком пехотном портупейном ремне висел флотский офицерский кортик.
Мишина жена сервировала стол, и было в ее движениях вымученное спокойствие. Боцман зазвал нас покурить в прихожую, конфузливо приоткрыл дверь в совмещенный санузел, чтобы пространства было больше, и предложил:
— Может, ребята, довернем приклад, а? По полстаканчика. Пока Вера стол подогревает? У меня тут НЗ есть.
И он вытащил из-за стиральной машины походную фляжку с пробкой-стаканчиком.
— А чем? — потянул воздух носом стармех.
— А рыбец! Сестра жены прислала, — Миша вытащил из кармана пару вяленых рыбок, и мы хлебнули из этого алюминиевого, с резьбой стаканчика и занюхали рыбцом.
Потом сомкнутым строем явились радист с третьим механиком, с большими конфетными кульками на правой руке, и посмешили нас: в кульках были не конфеты, а сувенирные коньячные шкалики, с цокотом разбежавшиеся по полу, когда радист неудачно положил кульки на подставку трюмо.
И застолье наладилось. Отменно было сидеть в своем кругу, закусывать палтусом холодного копчения и вспоминать, как хорошо плавалось в Арктику и в Канаду, на Ближний Восток, в Европу, в Западную Африку и на Кубу, и одинаково добрыми были в этих воспоминаниях льды реки Святого Лаврентия, Конские широты, новоземельские айсберги и краткие средиземноморские штормы, и одинаково значительны были для нас бульдозерист Лешка с Панкратьева, и французский корреспондент с вертолета, и красивый, под стать своей революции, лейтенант Педро из Сьенфуэгоса, и офицер народной полиции из Варнемюнде. Но то была идиллия первой половины именин, и недаром проворная молчаливая хозяйка несколько раз убегала поплакать на кухню, и с каждым этим разом туже обтягивались боцманские скулы.
Тогда радист покурил как следует и взялся за гитару. Пел он плохо, но песню понять умел. И, может быть, многое в том вечере и во всей нашей следующей жизни было бы по-другому, если бы не пришел Федор Иванович Крюков. Поистине, ничего на земле и на море не происходило без его участия. Он был вездесущ, как бог или как автор этой книги.
— Ты чего же не дома? — спросил его стармех.
— Нет никого, Василий Иванович, — ответил Федя, улыбаясь на все тридцать два, — лето же на дворе. Мои-то все на юге.
— С жильем как у тебя, Федя? — еще спросил стармех.
— Был сегодня в жилбыте. Обещают квартиру к осени.
— Это отлично, Федя, — сказал стармех и даже пристукнул по столу кулаком.
— Садись, Федор Иванович, — впервые за вечер разлепила губы хозяйка, — вот и прибор есть.
— Нет уж, — возразил боцман, — ты неси-ка стакан настоящий.
— Правильно! — сказал радист и ударил по струнам. — Верно! Слушай, Федя, а где же твои подарки? Ты ведь сегодня две зарплаты получил.
Федя покраснел и насупился. Он не любил, когда ему заглядывали в душу, но еще больше он не любил, когда ему заглядывали в карман.
— Радист, ты кончай, хватит, — вмешался третий механик, — зато у Феди самые свежие новости. Верно, Федя?
Мы заставили Федю выпить штрафную, и выпить еще штрафную, и вышли еще покурить, и снова из-за угла была извлечена заветная боцманская фляга. Притягивал сердце этот алюминиевый солдатский стаканчик, мне подумалось, что хождение его по кругу среди нас было сродни древним мужским обрядам, как питье кумыса из пиалы или медовухи из брашны.
