— Невозможного не бывает, — сказал он. Удрать можно откуда угодно. Этим не повезло — другим повезет. И все тайны Фрис-Чеда станут известны испанцам или бешеным: где размещены горные батареи, сколько кораблей в пиратской флотилии и сколько на них матросов… когда чужаки разглядывают остров в подзорную трубу, это пустяк, кроме гор, они все равно ничего не увидят. А вот когда они знают остров изнутри — это уже опасно, очень опасно…
За коренных фрис-чедцев, как и за тех, кто уже много лет прожил в пиратском городе, Гоур не особенно беспокоился. Эти вряд ли решатся на побег, даже если очень захотят, да-да, вряд ли. Знают уже, что фрис-чедцы все равно их найдут: весь океан хоть носом перероют, по найдут, и манцинелловых деревьев на острове пока еще хватает.
А вот новенькие…
Больше всего среди пленников, ожидавших своей участи во фрис-чедской тюрьме, было испанских и португальских матросов Гоур хорошо знал, как служилось этим людям до того, как они оказались на острове.
Плавание через Атлантику длилось обычно два-три месяца. Но бывало, что и дольше, это зависело от настроения океана.
Долгие рейсы измочаливали тело и дух.
В Америке капитан, получив выгодный фрахт, мог изменить свое решение возвращаться домой тем же путем. И, пройдя через Магелланов пролив в Тихий океан, вел судно на Филиппины. Работали в Индийском океане, оттуда могли пойти за грузом в Японию, Китай. Путь домой лежал когда опять через Атлантику, а когда и с другой стороны: обогнув Африку, совершали кругосветное плавание. В своем порту оказывались через полтора-два года. Совсем не так скоро, как было когда-то обещано вербовщиком.
Уйти в рейс на еще новом, надежном судне было удачей. Это все же не развалюха, которая в шторм вот-вот рассыплется, как трухлявое дерево. Даже парусник, построенный из отборных сортов тропической древесины, после пяти-шести ходок через океан становился жалким, как бездомный бродяга. Шквальные ветра рвали паруса, а в штиль, под тропическим солнцем, парусина так высушивалась, что ломалась, подобно тонкой дощечке. Пеньковый такелаж превращался в ошметки. Рангоут изнашивался, корпус судна разъедали черви-древоточцы.
Неписаный морской закон гласил, что матрос всегда должен быть занят работой — чтоб в его голову не лезли праздные мысли. Капитаны говорили: если работы нет, то ее надо придумать. Хорошая погода — драй, матрос, палубу, вяжи такелаж, стой на вахте, сиди в «вороньем гнезде» и следи за горизонтом, перекладывай и закрепляй грузы в трюме, начищай орудия до блеска, чини паруса. А в шторм…
Океан грохочет. Шторм затянулся не на дни — на недели. Вокруг все черное: небо, вода, воздух. Солнце словно навечно провалилось в бушующий океан. Визжат рвущиеся спасти. «Брасопить реи!» — кричит боцман. Матросы карабкаются по вантам наверх. Вниз лучше не смотреть — даже у бывалого матроса может нечаянно закружиться голова. Ветер швыряет судно из стороны в сторону, мачты — под сильным креном, еще немного, кажется, и упрутся в волны.
Вот молоденький матрос, который лез по вантам вслед за тобой, не удержался и упал в воду, не успев даже крикнуть, и океан мгновенно проглотил его. А ты — брасопь реи, как приказано, и заботься о том, чтобы самому не грохнуться в воду вслед за несчастным.
Матросские нервы были всегда на взводе. Чуть что — и человек взорвался, нагрубил капитану, не подчинился вахтенному офицеру, полез в бессмысленную драку, в ярости своей сам не понимая, что делает.
За проступки наказывали.
По всякому.
Провинившегося могли привязать к канату и протащить под килем от одного борта к другому. Снизу корпус: парусника был облеплен острыми ракушками моллюсков — их края изгрызались в тело. Даже если матрос не захлебывался под водой, то, когда его вытаскивали на палубу с другого борта, это был уже не жилец. На израненной спине, на животе болтались куски мяса и кожи. Не человек — кровавое месиво. На тех, кому все же удавалось выжить, смотрели как на пришельцев с того света.
В другой раз ладони провинившегося приколачивали к мачте ножами, как гвоздями. Его оставляли под палящим солнцем, не давая ни еды, ни питья, пока он не умирал от боли и жажды. Но и тут был шанс уцелеть. Если на горизонте показывалась земля, хоть какой-нибудь крошечный островок, наказанного высвобождали от ножей, волокли, полуживого, в шлюпку и оставляли на берегу. Выживет или нет — это как повезет. Неписаное правило соблюдено. Кровь у подножия мачты смывали, и парусник шел дальше своим курсом.
Иных просто высаживали на необитаемых островах, без предварительной экзекуции, это было не самое тяжелое наказание,
За то, что матрос заснул на вахте, на торговых парусниках карали почти всегда одинаково. «Вздернуть на рее!» — сухо бросал капитан. В военном флоте поступали проще: матроса, еще спящего, бросали за борт.
Дезертиров, которые во время стоянки пытались укрыться на берегу, отлавливали, снаряжая за ними погоню. Но этих наказывали помягче: только били плетьми, не до смерти, а чтоб проучить.
Главной пищей на парусниках были солонина и сухари. Перед том, как есть соленое мясо, его полдня вымачивали в бочке с водой. Горячую пищу старались готовить только в тихую погоду: боялись, что огонь от ветра перекинется на деревянную палубу, на паруса. Заботливые капитаны запасались перед рейсом сушеными фруктами, брали с собой побольше бобов, сала, жира, изюма, сыра. Но в жару сыр быстро плесневел, сало, хоть его и солили нещадно, тоже портилось, в сухарях заводились черви.
От избытка соленой воды все время хотелось пить. Но и пресная вода в бочках, как ее ни берегли от солнца, протухала, начинала вонять. Ее разводили с ромом, чтобы хоть немного убрать мерзкий привкус. Рома на океанских парусниках было вдоволь. Его не жалели. Ром был сказочно дешев. В Америке плантаторы поили им рабов, чтоб те работали живее.
Полупьяные, одуревшие от жары, вони, обилия крыс, от своей и чужой блевотины, матросы слабели. Многие заболевали морским скорбутом, или, по-береговому, цингой. Их тела покрывались разноцветными пятнами. Кости становились хрупкими, раздувались десны, выпадали зубы. Больные еще могли лежать, не двигаясь, но едва они делали попытку встать — сразу падали, как подрубленные.
Одни от скорбута катастрофически худели, другие, наоборот, распухали, становясь похожими на неподвижные шары.
Больные валялись где попало. Кроме скорбута, в долгих рейсах матросов косили тиф и дизентерия. Люди заражались друг от друга. Воняло разлагающимся человечьим мясом. Через больных перешагивали, как через бревна. Стоны, вопли, проклятия, предсмертные мольбы… В океанских рейсах умирал каждый второй моряк, это считалось нормальными потерями.
