– Ром, клянусь Богом! – воскликнул Хорнблауэр.
– Да, сеньор, ром. Сгодится ли он Вашему Превосходительству?
– Раз нет ничего лучше, я возьму ром, – сурово сказал Хорнблауэр.
Сердце его прыгало от радости. Его офицерам покажется чудом, что он раздобыл ром и табак на этом вулканическом побережье.
– Спасибо, капитан. Приступать ли нам к убою скота? Этот-то вопрос Хорнблауэр и пытался разрешить для себя с той минуты, когда услышал о бычках.
Он посмотрел на впередсмотрящего. Прикинул силу ветра. Посмотрел на море, и только тогда решился окончательно.
– Очень хорошо, – сказал он наконец. – Мы начнем сейчас.
Морской бриз был слабее, чем вчера, а чем слабее ветер, тем меньше шансов, что появится «Нативидад» Так и случилось, что вся работа прошла без помех. Два дня шлюпки сновали между берегом и судном. Они возвращались, нагруженные разрубленными тушами; прибрежный песок покраснел от крови убитых животных, а потерявшие всякий страх стервятники объелись сваленной в груды требухой до коматозного состояния. На борту корабля баталер и его команда под безжалостным солнцем как проклятые набивали в бочки с рассолом мясо и расставляли в кладовых. Купор и его помощники двое суток почти без продыху изготавливали и чинили бочки. Мешки с мукой, бочонки с ромом, тюки с табаком – матросы у талей, обливаясь потом, поднимали все это из шлюпок. «Лидия» набивала себе брюхо.
Не сомневаясь больше в повстанцах, Хорнблауэр приказал выгружать предназначенное для них оружие. Теперь шлюпки, возившие на корабль мясо и муку, возвращались, груженые ящиками с ружьями, бочонками с порохом и пулями. Хорнблауэр приказал спустить гичку и время от времени обходил на ней вокруг корабля, наблюдая за дифферентом. Он хотел, чтоб в любой момент можно было сняться с якоря и выйти в море для поединка с «Нативидадом».
Работа продолжалась и ночью. За пятнадцать лет в море – пятнадцать лет войны – Хорнблауэр нередко видел, как тривиальная нехватка энергии, нежелание или неумение выжать из команды все, оборачиваются потерями. Что далеко ходить – на него и сейчас временами накатывал стыд за упущенного возле Азорских островов капера. Боясь вновь уронить себя в собственных глазах, он загонял матросов до изнеможения.
Пока некогда было наслаждаться прелестями берега. Правда, береговые отряды готовили себе пищу на огромных кострах и после семи месяцев вареной солонины отъедались жареным мясом. Однако с характерным для британских моряков упрямством они брезгливо отворачивались от экзотических плодов – бананов и папайи, ананасов и гуаявы, усматривая заурядную скаредность в том, что фрукты им предлагали вместо законной порции вареного гороха.
И вот, на второй вечер, когда Хорнблауэр прогуливался по шканцам, наслаждаясь свежайшим морским бризом, ликуя, что он еще на шесть месяцев независим от берега, и с чистой радостью предвкушая жареную курицу на ужин, с берега донеслась пальба. Сперва редкая перестрелка, потом нестройный залп. Хорнблауэр забыл свой ужин, свое довольство, все. Любого рода неприятности на берегу означали, что его миссия под угрозой. Не помня себя от спешки, он приказал спустить гичку, и матросы, подгоняемые ругательствами старшины Брауна, гребли к берегу так, что весла гнулись.
То, что Хорнблауэр увидел, обогнув мыс, подтвердило худшие его опасения. Весь наземный десант плотной толпой сгрудился на берегу; десяток морских пехотинцев выстроились с фланга в шеренгу – они перезаряжали ружья. Матросы были вооружены чем попало. Дальше большим полукругом стояли туземцы, угрожающе размахивая саблями и ружьями, на ничейной полосе лежали два трупа. У кромки воды, позади моряков лежал еще один матрос. Два товарища склонились над ним. Он опирался на локоть, его рвало кровью и водой.
Хорнблауэр выпрыгнул на мелководье. Не обращая внимания на раненого матроса, он протиснулся сквозь толпу. Когда он оказался на открытом месте, над полукругом поднялся дымок, и пуля просвистела у него над головой. На это он тоже не обратил внимания.
– Ну-ка опустить ружья! – заорал он на пехотинцев и повернулся к возбужденным туземцам, выставив вперед ладони в универсальном и инстинктивном примиряющем жесте. За себя он не боялся – злость, что кто-то поставил под удар его шансы на успех, вытеснила всякую мысль об опасности.
– Что все это значит? – спросил он.
Десантом командовал Гэлбрейт. Он собирался заговорить, но ему не дали. Один из матросов, державших умирающего протиснулся вперед, позабыв о дисциплине в слепом порыве сентиментального возмущения – это свойственное обитателям нижней палубы чувство Хорнблауэр всегда почитал опасным и достойным презрения.
– Они тут мучили одного бедолагу, сэр, – сказал матрос. – Привязали к палке и оставили умирать от жажды.
– Молчать! – прогремел Хорнблауэр, вне себя от ярости, не столько из-за нарушения дисциплины, сколько предвидя неизбежные трудности. – Мистер Гэлбрейт!
Гэлбрейт был несообразителен и не быстр на слова.
– Не знаю, с чего все началось, сэр, – выговорил он. Хотя он с детства служил на флоте, речь его сохраняла легкий шотландский акцент. – Вон оттуда прибежал отряд. С ними был Смит, раненый.
– Он уже умер, – вставил кто-то.
– Молчать! – снова прогремел Хорнблауэр.
– Я увидел, что они собираются на нас напасть, и приказал морским пехотинцам стрелять, сэр, – продолжал Гэлбрейт.
– С вами я поговорю позже, мистер Гэлбрейт, – рявкнул Хорнблауэр. – Вы, Дженкинс. И вы, Пул. Что вы там делали?
– Ну, сэр, дело было так, сэр… – начал Дженкинс. Теперь он был сконфужен и растерян. Хорнблауэр остудил его пыл, к тому же его публично уличили в дисциплинарном проступке.
– Вы знаете, что был приказ никому не заходить за ручей?
– Да-а, сэр.
– Завтра утром я вам покажу, что значит приказ. И вам тоже, Пул. Где сержант морской пехоты?
– Здесь, сэр.
– Хорошо вы сторожите, раз у вас люди разбегаются. Для чего все эти пикеты?
Сержанту нечего было ответить. Неопровержимые свидетельства недосмотра были налицо, оставалось только застыть по стойке «смирно».
– Мистер Симмондс поговорит с вами завтра утром, – продолжал Хорнблауэр. – Не думаю, чтоб вам и дальше пришлось носить нашивки на рукаве.
Хорнблауэр сурово обозрел десант. Его яростный нагоняй заставил всех сникнуть и присмиреть. Он вдруг сообразил, что добился этого, ни единым словом не извинив испано-американское правосудие. Гнев его сразу пошел на убыль. Он повернулся к Эрнандесу, который галопом подскакал на низкорослой лошадке и вздыбил ее, столбом поднимая песок.
– Эль Супремо приказал вам напасть на моих людей? – Хорнблауэр дал свой первый бортовой залп.
