Лица матросов, простых русских мужиков, были серьезны и задумчивы. Ведь они уходили в плавание надолго по океанам, им доселе неведомым, и в неведомые земли. Уходя, они прощались с родными и близкими, будто шли на смерть.
За митрополитом на флагманский корабль взошел император со свитой. Он прошел вдоль молчаливых матросских шеренг, пожелал им счастливого плавания. Затем Александр отправился на «Неву» и тоже сказал матросам напутственное слово. Наверно, никогда на палубе этих двух кораблей не было столько адмиралов, как в этот день.
— Хороши ли суда, как по–вашему, командир? — обратился император к Крузенштерну.
— Превосходны, ваше величество.
— Очень рад, очень рад. А какова их скорость?
— Полагаю, не меньше одиннадцати узлов в хороший ветер, ваше величество.
Закончив осмотр кораблей, император снова обратился к Крузенштерну:
— Есть ли у вас личные просьбы ко мне?
— Никак нет, ваше величество.
На прощание император подал Крузенштерну руку для поцелуя, которую Иван Федорович облобызал, встав на колени.
Император сошел с борта «Надежды» и покинул рейд под несмолкающие крики «ура» и пушечную пальбу.
На следующий день в Дворянском собрании Петербурга в честь кругосветной экспедиции был дан обед. На обеде присутствовал император со свитой и многие адмиралы и офицеры столицы.
Николай Петрович Резанов сидел по правую руку от императора и был в полном смысле слова героем дня. За его здоровье пили шампанское и говорили речи.
Капитан–лейтенант Крузенштерн и Лисянский, как самые малые в чинах, сидели в тени от яркого, как солнце, императора, и никто не помнит, было ли сказано в их честь хоть одно приветное слово.
Зато подпоручик лейб–гвардии Преображенского полка Федор Толстой, сидевший рядом с командирами кораблей, весь вечер веселил их своими забавными выходками. Изрядно выпив, подпоручик Толстой выкрикивал скверные слова, приставал к штатским, оскорблял и словом и действием. Под конец обеда слуги вывели его из зала и отвезли домой в бесчувственном состоянии.
26 июля 1803 года в восемь часов утра с корабля «Надежда» выстрелом из пушки дали знать о начале движения.
Пользуясь попутным ветром, вместе с компанейскими кораблями снялись с якоря более трех десятков купеческих судов разных флагов. Они прощались с русскими кораблями и желали счастливого плавания.
Глава шестнадцатая. БОГУ МОЛИСЬ, А ЧЕРТА НЕ ГНЕВИ
Южнее острова Ситки расположен остров Бобровый. Он вытянулся к югу почти на сто миль. От материкового берега остров отрезан узким и глубоким проливом. А у южного входа в пролив море врезалось в берег обширным заливом. Здесь, среди множества малых и больших островов, покрытых зеленой шапкой леса, можно найти не одну спокойную бухту, хорошо укрытую от ветра и любопытных глаз.
На каменистых мысах и скалах, куда ни глянь, лежат бархатно–черные звери. Это морские бобры. Они покачиваются на зеленоватых волнах, ищут корм в зарослях водорослей. В некоторых местах серые камни словно смолой залиты — бобры залегли целым стадом. Никто не мешает зверю, тишина, крикливые чайки, снующие над морем, не привлекают его внимания.
Солнечный, безветренный день. Бриг, выкрашенный в зеленую краску, стоял в удобной бухте небольшого острова у входа в пролив. Несколько индейских батов теснились у его бортов. На берегу виднелись индейские бараборы. Дальше темнел густой лес.
Бриг заметно отличался от галиотов и фрегатов, построенных в Охотске и в Русской Америке. Да и корпуса своих судов русские не красили зеленой краской.
Капитан брига англичанин Роберт Хейли три года назад купил свое судно в Ливерпуле.
В капитанской каюте на раздвижном стуле сидел индеец Котлеан, племянник великого вождя Скаутлельта. По родовым обычаям Котлеан должен был сделаться вождем племени после смерти Скаутлельта. Котлеан был молод и самонадеян. Это он избил индианку–переводчицу на острове Ситке и грозил правителю Баранову. Сейчас он приехал на английский бриг, чтобы выкупить захваченных капитаном Хейли заложников.
Возле индейца стоял креол–переводчик. Русские на острове Кадьяк звали его Иваном. Англичане прозвали Джоном.
— Переведи, Джон: мне нужны шкуры морского бобра.
— Сколько тебе нужно шкур?
— Две тысячи.
— О–о–о, столько у меня нет. Столько нет у всего племени. Вот раньше, когда не было русских…
— Ну, запел свою песню! В конце концов, это становится скучным. Что ж, мне самому добывать бобра? Мои люди попросту не смогут этого делать.
— У русских промышляют бобров кадьякские жители. Равных им на охоте нет.
Капитан отпил из фляги, висевшей у него на ремне, и вытер платком рот.
Хейли был небольшого роста, полный мужчина, никогда не повышавший голоса. На бледном, болезненном лице торчал пуговкой нос. Рыжие густые бакенбарды придавали ему добродушный вид. Он был похож скорее на пастора англиканской церкви, чем на капитана.
— Сколько в год можно добыть бобров в здешних местах?
Индеец подумал, пошевелил пальцами.
— Русские смогут добыть за год десять тысяч бобровых шкур.
Капитан Хейли схватился за голову.
— Десять тысяч? Боже мой, и ты хочешь выпустить этих бобров из своих рук?!
Индеец молчал.
— Скажи, в складах на Ситке у русских много ли бобровых шкур?
— Много.
— Почему не вывозят в Охотск?
— У них погибло четыре корабля.
— Хм… Сколько же на складах шкурок?
— Наверное, три тысячи.
— Так… А если тебе захватить эти склады?
— Русские — мои друзья.
— Хорошо, а если я отпущу твоих людей и не возьму за них бобровых шкур? Наоборот, ты получишь из русского склада всю пушнину, только две тысячи бобров отдашь мне.
Индеец молча покачал головой.
— Не хочешь? Подумай, когда русские укрепятся на Ситке, они заставят твоих людей добывать для них бобра, а тебя самого сделают рабом. Они сделают вот так… — Капитан взял со стола ножницы и сделал вид, что хочет отрезать индейцу волосы, как отрезали у рабов.
Котлеан отшатнулся.
— Котлеан не будет рабом.
— Я слышу, в тебе заговорил мудрый вождь. Ну, а если я подарю тебе десять красных и десять синих одеял и двадцать саженей голубого бисера? Слушай, я дам тебе двадцать ружей, самых новых, таких нет у русских, и четыре медные пушки. Ну конечно, много пороха и пуль. А потом, разве не время тебе быть вождем? Дядя твой стар и плохой воин.
Роберт Хейли видел, как у индейца загорелись глаза. После прихода Баранова к нему в барабору многие смеялись над его бегством, но Баранов простил его и не стал мстить, и Котлеан под нажимом своего дяди Скаутлельта оценил его великодушие. Но теперь в нем заговорило тщеславие.
