— Ай-яй-яй, ну когда же мой хозяин хоть немного оправится от своей болезни? Ведь это болезнь так отравила ему душу, что он стал немилостив к бедному Бабо; порезал Бабо бритвой лишь за то, что Бабо случайно чуть-чуть его поцарапал, и это в первый раз за столько дней. Ай-яй-яй! — причитал негр, держась за щеку.
«Возможно ли? — недоумевал капитан Делано. — Неужели лишь для того, чтобы сорвать на бедняге слуге свою испанскую злость, этот надменный дон Бенито принял неприветливый вид и побудил меня уйти? Какие низменные страсти возбуждает в человеке рабство! Бедный, бедный человек!»
Он хотел было выразить негру сочувствие, но тот, поборов робость, снова скрылся в «кабинете». А немного погодя хозяин и слуга появились на палубе, и дон Бенито опять опирался на Бабо как ни в чем не бывало.
Стало быть, просто милые бранятся, с облегчением подумал капитан Делано. Он приблизился к дону Бенито, и они вдвоем начали прохаживаться по палубе. Так они сделали лишь несколько шагов, когда к ним подошел стюард— высокий, величавый мулат, в каком-то тюрбане в виде пагоды из трех или четырех мадрасских платков, ряд за рядом обвитых вокруг головы, — и с восточным поклоном объявил, что в капитанской каюте подано обедать.
Два капитана направились в каюту, предшествуемые мулатом-стюардом, который на ходу то и дело озирался, улыбками и поклонами приглашая их за собой и являя при этом столько щедрого, живописного изящества, что совершенно затмил незначительного, низкорослого Бабо, а тот, видно, сам чувствуя, как ему далеко до этого роскошного кравчего, искоса, подозрительно на него посматривал. Впрочем, капитан Делано отчасти приписал его взгляды тому особому враждебному чувству, какое всегда питают чистопородные африканцы к своим полукровным соплеменникам. Что же до стюарда, то его поведение, быть может, и не свидетельствовавшее об избытке чувства собственного достоинства, говорило об искреннем желании быть приятным — стремление похвальное вдвойне: как с христианской, так и с честерфилдианской точки зрения.
Капитан Делано обратил внимание на то, что хотя цвет лица у мулата и гибридный, черты его полностью европейские, даже классические.
— Дон Бенито, — шепотом обратился он к испанцу. — Я рад, что вижу вашего носителя золотого жезла, его облик служит опровержением неприятного замечания, которое я когда-то слышал от барбадосского плантатора, что будто бы мулата с правильными европейскими чертами лица надо особенно остерегаться: он из злодеев злодей. Я вижу, что у вашего стюарда черты правильнее, чем у короля Георга Английского, и, однако же, вот он кланяется, кивает, улыбается — настоящий король, право, король доброго сердца и вежливых манер. И голос у него тоже весьма приятный.
— Да, сеньор.
— Но скажите мне, дон Бенито, сколько вы его знаете, действительно ли он всегда и во всем был вот такой славный малый? — продолжал капитан Делано, когда стюард, в последний раз приветственно преклонив колена, скрылся за перегородкой. — По причине, сейчас только упомянутой, мне желательно узнать правду.
— Франческо — неплохой человек, — медлительно отозвался дон Бенито, как истинный ценитель, равно остерегающийся незаслуженной хулы и лишних похвал.
— Ну вот, так я и думал. Ведь странно же было бы, право, и не слишком лестно для нас, белокожих, если бы небольшая примесь нашей крови к африканской не только не оказывала облагораживающего действия, но, наоборот, действовала бы как купорос на темный бульон — улучшала цвет, но отнюдь не внутренние качества.
— Несомненно, несомненно, сеньор. Не знаю, как насчет негров, — бросив взгляд на Бабо, сказал дон Бенито, — но мнение, подобное высказанному вашим знакомым плантатором, я слышал в применении к индейско-испанским помесям в наших колониях. Однако сам я ничего об этом не знаю, — вяло заключил он.
И они вошли в капитанскую каюту.
Трапеза была скудной — рыба и кусок свежей тыквы, дар капитана Делано, сухари с солониной, припасенная слугой бутылка сидра и последняя на «Сан-Доминике» бутылка старой мадеры.
Стюард Франческо с двумя или тремя чернокожими помощниками еще хлопотали над столом, завершая последние приготовления. При виде своего господина они поспешили вон, хотя Франческо успел с улыбкой отвесить еще один церемонный поклон; но мрачный испанец, словно не видя его, лишь брезгливо заметил, обращаясь к гостю, что терпеть не может, когда прислуга лезет на глаза.
Оставшись без посторонних, хозяин и гость одиноко расположились друг против друга за столом, точно бездетная супружеская чета, и при этом больной дон Бенито все же настоял на том, чтобы капитан Делано уселся прежде его.
Негр-слуга подложил хозяину под ноги коврик, засунул ему за спину подушку и встал за стулом, но не у дона Бенито, а у его гостя. Это сначала удивило последнего. Но вскоре он понял, что, заняв такую позицию, слуга остался верен хозяину, так как, наблюдая его лицо, он мог быстрее выполнять его любое желание.
— На редкость сообразительный парень этот ваш слуга, — шепотом заметил он дону Бенито.
— Совершенно справедливо, сеньор.
В ходе затрапезной беседы капитан Делано возвратился к рассказу дона Бенито, выспрашивая у него время от времени кое-какие дополнительные подробности. Так, он поинтересовался, почему цинга и лихорадка произвели столь полное опустошение среди белого экипажа, оставив в живых более половины негров. Должно быть, вопрос этот вызвал в памяти испанского капитана всю картину пережитого мора, безжалостно напомнив ему, одиноко сидящему в капитанской каюте, что было время, когда его окружали здесь друзья и помощники; рука его задрожала, лицо стало землистым и серым, речь прервалась; а еще через мгновение здравая память минувшего уступила место болезненным страхам настоящего. Широко раскрытыми глазами дон Бенито смотрел перед собой — в пустоту, ибо там ничего не было, только черная рука его слуги подвинула к нему стакан с мадерой. Несколько глотков вина частично привели его в чувство, и он несвязно пробормотал что-то насчет разницы в конституции, благодаря которой одна раса оказывается устойчивее к болезням, чем другая. Мысль эта была его гостю внове.
Потом разговор перешел на денежные темы, в частности в связи с новыми парусами и прочими предметами оснастки, которые капитан Делано обещал испанцу, но, будучи строго подотчетен судовладельцам, должен был точно оговорить все условия и, естественно, хотел вести эти переговоры с глазу на глаз, полагая, что недужный испанец хоть некоторое время мог бы обойтись и без попечения своего слуги. Сначала, ничего об этом не говоря, он ждал, что дон Бенито сам догадается его отослать, как это принято обычно.
Однако ожидания его не оправдались. Наконец, перехватив взгляд дона Бенито, капитан Делано показал большим пальцем себе за плечо и шепнул: «Прошу простить меня, дон Бенито, но есть одно препятствие, которое мешает мне высказаться полностью».
Испанец изменился в лице — очевидно, ему был неприятен этот намек, касающийся его любимого слуги. Минуту помолчав, он дрожащим голосом ответил, что присутствие негра не может служить помехой в любом разговоре, ибо со времени гибели своих офицеров он во всем полагается на Бабо, никогда с ним не расстается и не имеет от него тайн, хотя он был сначала только старшиной среди рабов.
На это американцу нечего было возразить, но в глубине души он почувствовал легкую обиду за то, что дон Бенито отказался исполнить такое пустяковое желание гостя, который к тому же собирается оказать ему немаловажные услуги. Это все его дурной нрав, решил капитан Делано и, наполнив стакан, приступил к деловым переговорам.
Они условились о цене парусины и всего прочего, но при этом капитан Делано заметил, что если раньше его предложение помощи было встречено с каким-то лихорадочным восторгом, то теперь, когда перешли к обсуждению практической стороны дела, его собеседник не выказывает ничего, кроме безразличия и апатии. Казалось, дон Бенито слушает его скорее из покорной учтивости, чем из интереса к той пользе, которую все эти подробности сулили ему самому и кораблю.
Дальше — больше. Испанец окончательно замкнулся, и все попытки вовлечь его в застольный разговор оказывались тщетны. Погруженный в свою ипохондрию, он сидел, уставясь перед собой, и лишь теребил бороду, напрасно рука его безмолвного слуги подвигала к нему сидр и мадеру.
По окончании обеда оба капитана уселись на транец в каюте, и слуга, несмотря на мягкую обивку, подложил хозяину под спину подушку. В каюте стояла духота — затянувшееся безветрие делало свое дело. Дон Бенито тяжело дышал, словно ему не хватало воздуха.
— Почему бы не перейти в «кабинет», — предложил капитан Делано. — Там и воздух посвежее.
Но испанец сидел все так же безмолвно и недвижно.
Слуга между тем опустился перед ним на колени и обмахивал его большим веером из перьев. Потом на цыпочках вошел Франческо и принес чашку с ароматической водой, и негр стал растирать хозяину виски, смачивать лоб, приглаживать волосы, точно нянька малому ребенку. При этом он не произносил ни слова. Только смотрел и смотрел в глаза хозяину, как бы желая немного утешить его в его страданиях зрелищем беззаветной преданности.
