Любопытная записка... Похоже, но не то. Она уже ему, кажется, попадалась, когда приходили сюда первый раз с Алексеевым. Тогда он подумал, будто это простое письмо Лазарева к матери. Но теперь, когда он прочитал его целиком, Николаю Павловичу стало ясно, что адресовано оно было вовсе не матери.
Арсеньев продолжал перебирать бумаги в коробке...
Вот наконец то, что он ищет!
«Мы погибаем! Капитан приказал всем подняться наверх и рубить такелаж. Ничего сделать уже нельзя. Как спустить шлюпки, укрепленные за вантами? Какой олух это придумал? Ошибочная конструкция! И к тому же тали закрашены, все засохло. Кончаю, через десять минут пойдем на дно...»
И это написано торопливым, неровным почерком тоже на листке бумаги в косую линейку, поспешно вырванном из школьной тетради, — точно на таком же, как и письмо в злополучной бутылке!
Конечно, они развлекались, дурачились в мореходном училище, играли в кораблекрушения и, видимо, состязались, кто лучше сочинит «последнее послание с гибнущего судна»! И кто-то сохранил такую записку Лазарева, подбросил её в бутылке на берег острова Долгого, чтобы оклеветать капитана Голубничего!
Николай Павлович сам бы не мог толком объяснить, как он сделал это открытие. Но догадка его — теперь уже не было сомнений — оказалась правильной! Он ликовал: отныне всё непонятное получало объяснение, и дело становилось наконец ясным.
Очень хотелось Арсеньеву тут же забрать с собой это письмо, чтобы, не дай бог, не затерялась куда важнейшая улика. Но это было бы грубейшим нарушением закона. Письмо следовало официально затребовать через суд. Николай Павлович ограничился тем, что переписал его к себе в блокнот, а потом бережно положил письмо обратно в коробку.
— Прошу встать! Суд идет!
Сколько раз уже слышал Арсеньев эти слова. Зал наполнился легким шумом, все начали подниматься. Привычно встал и Арсеньев из-за своего неудобного столика с откидной крышкой, словно у школьной парты.
Со скамьи подсудимых, отделенной от всего зала деревянной оградой, тяжело поднялся Голубничий.
Судьи заняли свои места в креслах с высокими спинками.
Постепенно шум стих, и началось привычное для Арсеньева заседание, порядок которого был раз и навсегда определен законом. Молоденькая секретарша доложила, что все участники процесса на заседание явились. Свидетелей тут же попросили покинуть пока зал суда. Потом установили личность Голубничего и проверили, получил ли он вовремя копию обвинительного заключения. Председатель суда Ожогина разъяснила всем участникам судебного разбирательства их права и обязанности и спросила, не имеет ли кто из них каких-либо ходатайств.
Своими манерами и всем обликом судья Ожогина — полная в строгом темном костюме, с толстым венцом косы на голове — напоминала учительницу старших классов. Даже голос у нее был учительский. И это как-то успокаивало подсудимых и свидетелей.
Пока Ожогина громко и размеренно зачитывала обвинительное заключение, Арсеньев осматривал зал. Он был полон, у дверей даже поставили милиционера, чтобы сдерживать толпившихся в коридоре. В зале густо чернели форменные морские кители. Арсеньев узнавал друзей Голубничего, с которыми познакомился и беседовал, разбираясь в деле.
Ещё несколько дней назад во время распорядительного судебного заседания Арсеньев, представляя список свидетелей, которых Голубничий просил вызвать в суд, заявил несколько ходатайств. Он просил истребовать в качестве дополнительного доказательства письма, написанные Лазаревым ещё в те годы, когда он учился в мореходном училище, и хранившиеся у его матери, и передать их для заключения эксперту-почерковеду.
Эту просьбу удовлетворили, так же как ходатайство Арсеньева о вызове дополнительно двух экспертов: Казакова как специалиста-океанографа, хорошо знакомого с морскими течениями в районе гибели траулера, и капитана-наставника Сороку, строгой объективности и глубоким познаниям которого в трудном искусстве судовождения особенно доверял Голубничий.
Сейчас капитан-наставник Сорока, седой, усатый, голубоглазый — настоящий «морской волк», сидел с каменным лицом, внимательно слушал обвинительное заключение, хотя и так был с ним прекрасно знаком, и время от времени делал пометки в блокноте.
Рядом с ним, скрестив руки на груди, сидел Казаков. Он спокойно осматривал зал. Перехватив взгляд адвоката, улыбнулся ему и неожиданно подмигнул.
Другой эксперт-океанограф, из Морского института смущался, часто снимал и протирал очки и старался в зал не глядеть.
Живко сам не пришел, государственным обвинителем выступал молодой прокурор Занозин. У него была круглое, добродушное лицо с ямочками на щеках, задушевный голос, и, когда он требовал сурового наказания, даже подсудимые на него не обижались. Сидя теперь за таким же маленьким, неудобным столиком напротив Арсеньева, прокурор старался напустить на себя строгий вид, но ямочки на розовых щеках у него так и играли.
Алексеева не было. Впрочем, следователи не любят ходить на судебные заседания.
А тот, интересно, тоже где-то здесь, в зале? Или не решился прийти? Этот вопрос с самого утра не оставлял Арсеньева. Правда, пока заниматься поисками у адвоката нет времени. Но он уже догадывался, кто мог подбросить письмо в бутылке. Клеветник не уйдет, поймаем...
Когда кончилось чтение обвинительного заключения, прозвучал традиционный вопрос подсудимому:
— Понятно вам обвинение и признаете ли вы себя виновным?
— Нет, — решительно ответил Голубничий. — Не признаю.
— Когда отвечаете на суде, надо вставать, — мягко, но властно сказала Ожогина.
Капитан поспешно поднялся.
— Но вы уже ответили, садитесь.
Быстро обсудили порядок судебного следствия, и начался допрос Голубничего. На вопрос председателя он коротко и хмуро сказал, что не признает ни одного из выдвинутых против него обвинений, потом так же немногословно объяснил, почему именно.
— Командовал я правильно и сделал, что мог, — закончил капитан уже ставшей привычной фразой.
Его начал допрашивать прокурор. Вопросы были те же, что задавал капитану и следователь. Хороший признак, отметил Арсеньев, значит, обвинитель никакими новыми материалами не располагает.
— Не доказывайте свою невиновность, отвечайте на вопросы коротко, — наставлял Голубничего накануне Арсеньев. — Пусть они доказывают суду вашу вину, это будет нелегко. Главное: отвечайте коротко и по существу.
Такое поведение соответствовало и характеру капитана. Так он и отвечал, пожалуй, порой только слишком раздраженно и резковато.
Вообще же Голубничий оживился на суде, от апатичной вялости не осталось следа. Арсеньев только дивился, как быстро он реагирует на каждый вопрос. «В море дремать нельзя», — вспомнились адвокату слова капитана Захарова, с которым плыл он на остров Долгий. Теперь, когда речь шла о море, о судне, о привычных для него действиях и командах, Голубничий снова стал капитаном.
Все шло спокойно, и Арсеньеву пришлось вмешаться лишь с двумя вопросами, чтобы помочь Голубничему лучше выразить свою мысль.
Сидевшие рядом с Ожогиной народные заседатели слушали внимательно, но не задали Голубничему ни одного вопроса. Видимо, они стеснялись и волновались, Один — капитан рыболовного сейнера Коростов — худощавый, сдержанный, в заметно выгоревшем, но наутюженном кителе, пытался скрыть душевное напряжение, стараясь придать обветренному лицу значительное и неподкупное выражение. Второй заседатель, молодо рабочий, всё вертел худенькой, длинной шеей и поправлял непривычно жесткий накрахмаленный воротник белой рубашки, оттягивая пестрый галстук.
Заседатели нравились адвокату. Он доверял их житейской опытности и здравому смыслу. И важно было, что оба они не только жизнь знают, но и с техникой привыкли иметь дело. Это хорошо: лучше разберутся во всех тонкостях.
Перешли к допросу свидетелей, и Арсеньев насторожился. Первым давал показания Кобзев — худощавый, щеголеватый, с гладко зачесанными волосами, суетливый и нервный в движениях. От него густо пахло одеколоном. Арсеньев таким его себе и представлял по протоколам в деле.
Кобзев рассказал, как погиб траулер. Прокурор стал повторять вопросы следователя, и третий штурман отвечал на них довольно туманно и многословно. Его ответы создавали впечатление, будто гибели судна можно было избежать, если бы своевременно принять необходимые меры, — какие именно, он не сказал.
Арсеньев уже хотел попросить разрешения задать несколько вопросов, чтобы развеять это ложное и опасное для Голубничего впечатление, но его опередил капитан сейнера — народный заседатель. Когда он слушал ответы Кобзева, лицо его потеряло всю напускную значительность, стало простым, озабоченным, сердитым и он несколько раз что-то начинал шептать, укоризненно покачивая головой.
