Как только мог, Непрядов успокоил разволновавшегося было лётчика. Казалось, что тот поверил. Он откинулся на подушки, снова впадая в тяжёлую дремоту.
Доктор дал знак, что пора уходить. Непрядов сразу же повиновался, оставив помещение.
Подходящую полынью искали более суток. Наконец, приледнившись, выбросили на поверхность буйковую антенну и послали на берег срочное донесение. Через короткое время получили ответ, который разом развеял все сомнения, а заодно, и надежды. Последовал приказ незамедлительно выйти к кромке льда, чтобы передать больного лётчика на борт специально посланного госпитального судна. Самим же предстояло продолжить патрулирование в другом, более отдалённом квадрате, чем до этого.
Большего разочарования всем надеждам и придумать было бы трудно: прощай рыбалка, прощай костерок у тихого озерца. Отсечный люд приуныл, стал более раздражительным и нервным. Но приказ есть приказ, и его следовало выполнять, чего бы это ни стоило. Непрядов, превозмогая самого себя, пытался как-то объяснить создавшееся положение, успокоить людей. Но чувствовал, что получается это у него не слишком убедительно. Экипаж действительно был измотан до предела. Непрядов это особенно понимал. Случалось, за столом в кают-компании ссора могла возникнуть из-за сущего пустяка: из-за случайно оброненного слова, неуместной подначки, или даже косого взгляда. И только присутствие за столом командира гасило порой страсти, когда обыкновенный спор мог перерасти в ссору. Более всего Непрядов опасался, как бы из-за огромного перенапряжения где-нибудь не произошёл сбой. Ведь понятно же — люди не железные. А любая ошибка на вахте дорого может стоить всему экипажу. Только этого Егор никак не мог допустить. Сутками приходилось ему самому нести вахту в центральном, даже на короткое время не спускаясь для отдыха в каюту.
Колбенев с Обрезковым на это обижались. Им казалось, что командир им доверять перестал, хотя оба они лодку чувствовали не хуже и людей держать в руках умели. Но как было объяснить дружкам, что не было ему в каюте ни сна, ни отдыха, и только в центральном, среди несущих вахту людей, командир мог оставаться спокойным. Он обещал дружкам: «Вот только вернемся в базу, вы оба, голубчики мои, на лодке у пирса вдоволь накомандуетесь, а я буду на берегу сразу за всё упущенное время отсыпаться — да так, что и пушками не разбудишь».
В этой нервотрёпке забот особенно прибавилось Целикову. Он не мог не беспокоиться, как бы у кого из моряков не обострились их застарелые недуги, всякие там гастриты, радикулиты, да болезни суставов. В подплаве напасти эти поджидают каждого, кому перевалило эдак лет за тридцать пять. А в экипаже таких числилось большинство. Ведь не проходят же бесследно бесконечные тревоги, монотонные вахты, изнурительные качки, а в общем — работа на износ, поскольку в полсилы на борту лодки ничего не делается. Что уж говорить об отсечной «атмосфере», в которой пребывают подводные жители. Сколь ни была бы на борту совершенной система регенерации воздуха, дышать всё равно приходилось рафинированной газовой смесью, которая далеко не лучшим образом влияет на человеческое сердце и сосуды. Но более всего людям здесь не хватает естественного тепла и света. Ведь и кварцевая лампа, под которой после вахты приятно погреться, никогда не заменит обыкновенного солнечного лучика.
Знал и беспокоился Целиков, что даже после возвращения в базу хлопот ему не убавится. После похода у моряков неизбежно в крови увеличивается содержание холестерина, билирубина, триглицеридов. А это верные признаки стресса, которые как бы выедают человеческий организм изнутри. Как минимум, потребуется месяц, а то и два, прежде чем сердечно-сосудистая система иного подопечного снова придёт в норму.
Но случается и так, что даже столь ничтожно малого, с эскулапской точки зрения, времени может и не хватить. Бывает, когда вдруг появляется необходимость опять срочно выйти в море, полагаясь лишь на то, что русский моряк — существо двужильное, а потому всё выдюжит, сколько на него ни взваливай. Надо полагать, кому-то не так уж важно, что подводники седеют рано. Не в силах был корабельный доктор прервать этот процесс, но всё же мог попытаться как-то уменьшить его губительную силу. И Целиков, этот вечно унылый и флегматичный человек, прямо-таки донимал всех различными процедурами. По установленному графику неукоснительно измерял кровяное давление, прослушивал сердце, снимал кардиограммы. Рискуя нарваться на грубость, он тем не менее гнал усталых людей из их кают в спортзал, в сауну, в отсек живой природы — лишь бы не оставались они наедине со своими мрачными мыслями и затаившимися недугами.
Спасение людей подводных было в их постоянном движении. Именно это упрямый и нудный Целиков пытался вбить в головы своих отсечных пациентов. Опасение за здоровье людей увеличивалось у него по мере того, как затягивалось их плавание подо льдами. Кузьму Обрезкова донимал застарелый радикулит, подхваченный им едва ли не в лейтенантские годы. Вадим Колбенев крепился, хотя у него пошаливало сердце. И только Непрядовский организм вызывал у доктора неизменное восхищение. Командир был здоровее едва ли не всех и каждого в экипаже. Сердце его неизменно билось как часы, давление пребывало в норме. Целиков утверждал даже, что если бы он, любопытства ради, вскрыл скальпелем Егору грудную клетку, то обнаружил бы там безупречные внутренности семнадцатилетнего юноши. С таким-то от природы данным здоровьем, полагал Целиков, их командиру «лет до ста расти и не стариться» — такие уж завидные гены достались ему от пращуров.
Второе дыхание, как у стайеров, появилось в экипаже совсем неожиданно. Когда никого не веселили даже анекдоты и подначки Васи Дымарёва, как нельзя кстати пришлась поэтическая лирика. Андрей Скиба вызвался читать стихи несколько вечеров кряду, благо знал на память великое множество творений своего любимого Пушкина. В этом ему на лодке не было равных.
О том, что начинаются пушкинские вечера, в кают-компании было объявлено заранее. Андрей Скиба каждому члену экипажа вручил именной пригласительный билет, в котором значилось, что «Пушкин А.С., камер-юнкер и стихотворец, будучи проездом, имеет честь лично присутствовать ввечеру на чтении собственных стихов, декламацию коих препоручено исполнять здешнему навигатору, с коим поэт знаком лично со времен лицейской поры и коего несомненно уважает за любовь и нежную привязанность к утончённой музе, равно как к прокладке курса, а также к борщу и макаронам по-флотски…» Такое интригующее приглашение, разумеется, не могло не вызвать определённого интереса.
