Главное, поправляйтесь скорее. Очень вас прошу. И постарайтесь ни о чём другом больше не думать.
Поманив командира в сторону, Целиков сказал ему тихонько, как бы по большому секрету:
— Странная коллизия получается. Друган так чётко описывает своего «чёрного пришельца», будто и вправду тот существует.
— И какой же всё-таки он? — полюбопытствовал Егор.
— Да этакий, знаете ли, огромный детина, в морской форме и в фуражке. И вроде как всё время за что-то руками держится…
— За штурвал? — невольно подсказал Непрядов.
— Не знаю, — произнёс Целиков, пожимая плечами. — Может, и за штурвал. Но почему вы так решили?
— Да просто так, — уклончиво сказал Егор. — За что же ещё морскому призраку держаться?..
Но в душе Непрядов был потрясён. В памяти вдруг возникло, как он однажды наведался к своему отцу, когда в Севастополе представилась такая возможность. Сходство с тем, что он видел тогда и слышит сейчас, было поразительным. Подумалось, что сама судьба посылает ему какое-то знамение, не то новое испытание полной безысходностью. Однако в следующее мгновение Непрядов решил, что в этом же явлении — логическая суть подплава, как и всей его нелёгкой жизни. Ведь заживо оказаться на дне в полузатопленном отсеке — всё равно, что очутиться в заколоченном и засыпанном землёй гробу. Конец одинаково и нелеп, и ужасен. Но получалось, что Егор всегда выживал не благодаря чему-то, а вопреки всему. Теперь же не было безоглядной уверенности, что так будет всегда. «Кто этот посланец глубины, этот признак, бродивший по отсекам лодки? — мучительно размышлял Егор. — Неужто мой отец?..» — и сам себе отвечал, что этого не может быть. Призраки являются лишь в больном воображении, а он же, Егор Непрядов, пока что в своём уме и в полном здравии.
Командир отчаянно тряхнул головой, отгоняя странное наваждение, свалившееся на него нежданно-негаданно.
Лодка тем временем пришвартовалась к серой громаде плавучего госпиталя. В его борту, казавшимся необъятным, обозначился большой квадрат медленно отворявшейся аппарели. Она опустилась точно на борт лодки, образовав широкую сходню. Появились санитары с носилками. В своих подпоясанных ремнями белых халатах, надетых поверх шинелей, они походили на неуклюжих снеговиков, не то пингвинов. Санитары лёгкой трусцой начали спускаться на борт лодки, где их поджидал Целиков. Обоих лётчиков, живого и мёртвого, разложили по носилкам, прихватив для верности широкими брезентовыми ремнями и, в сопровождении доктора, понесли по скрипучей аппарели в чрево судна.
Майор Целиков не возвращался довольно долго, обсуждая свои врачебные дела с коллегами. Непрядов глядел на часы и подумывал, а не послать ли за эскулапом вестового, чтобы поторопить. Без особой надобности не следовало слишком долго оставаться в надводном положении, рискуя «засветиться» на космической спутниковой слежке.
Но вот в ярко освещённом квадрате бортового лаза, наконец, показалась согбенная и тощая фигура Целикова. В руках у него был какой-то свёрток, который он небрежно держал под мышкой. Когда спускался по наклонной аппарели, то поскользнулся и чуть было не обронил свою ношу в воду. Однако сохранил равновесие, взмахнув свободной рукой.
— Примите почту, служивый! — с этими словами Целиков небрежно перекинул туго перевязанный бечёвкой пакет на руки вахтенному офицеру Васе Дымарёву.
— Доктор, вы убийца! — возопил он. — Это же вам не пакет с картофельными очистками.
— Знаю, — невозмутимо ответствовал доктор. — Ну и что?
— А то самое, — рассерженно пояснил минёр. — Если бы письма утопили, то личный состав за это вам бы все лапки поотрывал, как у зелёного кузнечика.
— Да-а? — доктор сделал вид, что удивился. — Вот так, значит?
— Именно так, — подтвердил Дымарёв. — И каждый имел бы тогда полное право подвергнуть вас, для собственного удовлетворения, вышеупомянутой вивисекции.
— Ну и пускай, — со вздохом обречённого согласился Целиков. — Мне ведь всё равно никто не пишет.
Непрядов, слышавший этот обыкновенный трёп, тоже вздохнул. Он знал, что перед самым отходом в автономку от доктор ушла жена. Он понимал и прощал своего вечно унылого и доброго эскулапа.
Почту раздали в центральном после того, как лодка снова погрузилась и ушла под лёд. Непрядов получил сразу два письма, оба от Стёпки. Только дед почему-то на этот раз не написал. «Видно, прихворнул опять, старый», — решил Егор. Чтобы растянуть удовольствие, он долго не вскрывал конверты. Положив их в карман куртки, носил с собой весь остаток дня, занимаясь привычными командирскими делами. И всё время предвкушал, как вечером он уединится в своей каюте, чтобы спокойно прочитать дорогие сердцу весточки. Хоть на мгновенье, но с былой силой хотелось вновь ощутить первозданную радость своего отцовства, которую ему впервые довелось испытать при рождении сына. За далью лет он уже почти не помнил, как это было. Осталось длишь ощущение какой-то другой, более счастливой жизни, которое иногда в нём просыпалось с невероятной силой чудесного воскрешения. Ведь в море иначе всё воспринимается, нежели чем на суше: всё сердцу милое и дорогое становится ещё милей и дороже, а обо всём плохом и малозначительном, что осталось на берегу, даже думать не хотелось. «Сынок, сынок…» — только и мог он с нежностью твердить самому себе, ничего более так не желая, как в строчках долгожданного послания вновь услыхать бархатистый Стёпкин говорок, по интонации очень похожий на голос его незабвенной матери.
Егор уже предполагал, о чём ему поведает сын. Наверное, расскажет, как готовится к государственным экзаменам, после чего будет произведён в лейтенанты. А может, поделится мыслями насчёт того, когда он намерен жениться на девушке, которую давно любил. Стёпка уже не раз писал о ней, уверяя, что она очень похожа на его мать: такая же милая, добрая, стройная. И звали её Светланой.
«Ну, что ж, — размышлял Егор. — Значит, в семье нашей прибудет света и добра…» Очень хотелось, чтобы у него скорей бы появился внук, а потом и внучка. Кажется, подарил бы им целое море своей любви и ласки. Совсем размечтался и растрогался Непрядов, приятно ощущая, как согревают письма его душу.
Лишь поздно вечером Егор смог уединиться в своей каюте. Он сварил себе крепкий кофе, всласть посмаковал его и только потом, усевшись в кресло за письменным столом, позволит себе вскрыть первое Стёпкино письмо.
«Здравствуй папа, — знакомым голосом ожили строчки. — Долго сомневался, стоит ли тебе писать именно сейчас, когда ты далеко в море и когда тебе лучше не тревожиться о том, что ты оставил на берегу. Потом всё же посоветовался с отцом Илларионом — он ведь стал нам как родной, и решил непременно писать. Хотя и не знаю, когда попадёт к тебе это моё письмо…»
