Старуха походила по комнате, остановилась перед фотографиями и сказала:
— Говорят, Ваня мой, сыночек, на помощь звал, а его не услышали… В город увезли, да так и не привезли обратно, — непогоды сильные в ту пору начались. Кто хоронил, и хоронил ли, не знаем, а у нас только митинг на комбинате был, речи говорили. Старик мой ходил, а у меня сил не хватило… Учительница у соседей живёт, та и сейчас к нам приходит. Очень хорошая женщина, молодая. «Лучше вашего Вани никого не было», — говорит. Любила его, что ли…
Я молчал, не зная, что сказать.
Поэтому сказал ненужное:
— Деньги я вам хочу заплатить за первый месяц.
Старуха посмотрела на меня, силясь понять: к чему это?
— Один он у меня был сын, Ваня, — сказала она.
К РЕЙНИКЕ
— Мне очень нужен живой осьминог, — сказал я наконец Телееву. Ходим, ходим… Всё трепанги да трепанги, а у меня тоже план.
Телеев промолчал.
— К Рейнике идём, — сказал мне на другой день Шапулин. — Там около острова меляк. Трепангов мало, зато осьминог есть. Там живёт. Я, как опускаюсь, каждый раз его вижу.
Рейнике — самый крайний из здешних островов. Он как дерево на опушке леса. За ним — море.
Мы дошли до острова и стали на якорь. Опускался Шапулин.
Его одели, включили помпу. Телеев шлёпнул его ладонью по медной макушке. Шапулин отпустил руки, отвалился от катера.
Дробное пузырчатое облако заклубилось у борта.
К телефону — на связь — поставили меня.
В телефонной трубке было слышно, как шумит, врывается в шлем водолаза воздух. Шапулин скрипел резиной, что-то бормотал. Это он ходил по дну, собирал трепангов.
— Ну как? — то и дело спрашивал я.
Молчок.
И верно. Что «ну как?», когда надо работать.
Шапулин набрал одну питомзу, взял вторую.
Я по-прежнему стоял у телефона.
Однако мне послышалось, что он сказал слово «ушёл».
— Кто ушёл? — всполошился я.
Шапулин не ответил.
И вдруг метрах в десяти от катера забурлило. Пробив медным шлемом воду, показался водолаз. На зелёной его рубахе извивалось что-то красное, бесформенное, ногастое.
— Осьминог! — завопил я. — Осьминог!
На палубу выскочили Телеев, Дед, Жаботинский.
Мы стали подтягивать водолаза к борту.
Он стукнулся шлемом о катер.
— Осторожно! — закричал я.
Про фотоаппарат, заряженный чудесной цветной плёнкой, я забыл. Он болтался у меня на шее, как маятник, а я то бросался тащить водолаза, то хватался за осьминога. Осьминогу не хотелось на катер. Он присасывался к борту, к водолазному шлему, к лесенке.
Мы отлепляли его, тащили, кричали.
Наконец Шапулина вместе с осьминогом перевалили через борт.
Осьминог отпустил водолаза и шлёпнулся на доски.
Он был испуганный, красный. Шумно всосав в себя воздух, сгорбился и стал раздуваться, расти вверх. Розовые ноги с белыми кольцами-присосками укорачивались.
Жаботинский выкатил из трюма пустую бочку.
Мы подняли и посадили в неё осьминога. Он зашипел. Из-под крайнего щупальца у него торчала белая трубка. Она то сжималась, то раздувалась. Через неё осьминог дышал, выпускал воздух.
Бочку налили до краёв. Осьминог всплыл, затем снова опустился на дно и там застыл, испуганно тараща из-под воды глаза.
С Шапулина сняли шлем. Он сел рядом с бочкой. Лицо у него было красное и мокрое: здорово устал, пока тащил осьминога.
— Что будем делать? — спросил Телеев.
Я подумал, если нарисовать осьминога в бочке, Лиза опять скажет: «Безобразие!»
— Надо бы его куда-нибудь на мелкое место, в скалы.
— Трепангов наберём и сходим, — пообещал Телеев. — Ты отдыхать будешь? — обратился он к Шапулину. — Раздевайся. Я за тебя пойду.
— Долго костюм снимать. Ладно, я ещё разок.
— Питомза где?
— Около якоря бросил. Найду.
Через несколько минут он снова полез за борт.
ОСЬМИНОГ НА ПАЛУБЕ
Осьминог сидел в бочке.
Он был по-прежнему красный, как варёный рак, тяжело дышал. Там, где торчала вверх его трубочка, то закипал, то гас родничок. Это животное толчками выпускало из себя воду. Я сел около бочки и стал рисовать осьминога по частям: щупальца, глаза, клюв.
Тело осьминога было всё покрыто мелкими серыми складочками. Как будто его посыпали пеплом. Чёрные глаза с белыми веками-шторками полуприкрыты.
Один раз, когда осьминог повернулся, я увидел его клюв, кривой, как у птицы.
Мы смотрели с осьминогом друг на друга. Каждый из нас думал о своём.
Осьминог не ждал от меня ничего хорошего. Это было видно по выражению его глаз. От морщинок, которыми были окружены глаза, взгляд его казался стариковским.
А у меня мысли были весёлые: наконец-то смогу нарисовать!
ДВА БРАТА
Когда две бочки были заполнены трепангами, Телеев сказал:
— Идём к Двум Братьям!
Мы снялись с якоря.
Скалу Два Брата я знал. Мимо неё мы проходили часто. Она лежит как раз напротив комбината.
Добирались туда почти час. Подходили осторожно. С кормы Телеев отдал якорь: в случае чего можно стянуться назад.
Когда нос сел на мель, до берега оставалось ещё метров пять.
Шли по колено в воде. Осьминога нёс Шапулин. Он нёс его, перекинув через плечо.
Два Брата — это два больших камня. Когда-то здесь была одна скала. Потом она развалилась пополам. Между камнями получилась лагуна — тихая и закрытая. Воды по пояс, узкий проход соединяет лагуну с морем.
Проход мы забросали камнями, а в лагуну пустили осьминога.
Он опустился на дно, заклубился и покатился, как облако лиловатого дыма.
У меня в руках был аппарат в боксе. Пока осьминог полз по лагуне, я прыгал с камня на камень, снимал его. Потом влез по пояс в воду, опустил аппарат и стал снимать из-под воды.
Вода была ледяная.
Осьминог решил проскочить мимо меня. Он поплыл.
Он плыл легко, быстро, сокращая и раздувая зыбкое тело, с силой выбрасывая из себя воду. Как ракета. Сложенные плетью щупальца свободно развевались.
Осьминог доплыл до заваленного камнями прохода и повернул обратно.
Я снимал, пока не остался только один кадр. Тогда я загнал осьминога в камни и стал медленно приближаться к нему.
Он снова покраснел, испуганно поднял щупальца, развернул их, как зонт.
Я щёлкнул затвором в последний раз, отвалил камни от прохода и вышел из воды.
Осьминог понял, неторопливо выбрался из расселины, повернулся и поплыл в сторону моря.
Он уже устал и плыл очень медленно.
Миновав проход в камнях, наклонил туловище, взмахнул на прощание, как плетью, щупальцами и исчез в глубине.
