Каменецкий сны видел редко и никогда их не запоминал. А это был не просто сон, а кошмар, сон во сне, с четкими деталями обстановки, придающими видению жуткую достоверность.
И то, что это произошло именно с ним, Каменецким, который гордился способностью засыпать по внутреннему приказу и просыпаться ровно за двадцать минут до заступления на вахту, было странно и унизительно.
А снилось вот что.
Будто бы он проснулся у себя в каюте, с удивлением прислушался. Судно было на ходу, его равномерно покачивало, но машины не работали. Вообще не было слышно ни звука. И тут послышались шаги, мягкие и тяжелые — так ходила, встав на задние лапы, медведица Машка, что жила на судне несколько месяцев. Но Машку Каменецкий сам ездил сдавать в Ленинградский зоопарк. Откуда ей взяться?
Дверь каюты беззвучно распахнулась, и вошла… тряпичная кукла, небольшая, но плотная, с тяжело обвисшими белыми пластмассовыми руками.
На тряпичном, размалеванном краской лице куклы застыла полуулыбка. Глаза глядели со злобой.
Кукла, тяжело ступая, приближалась все ближе и ближе. И Каменецкий вдруг с ужасом осознал, что кукла — доктор Кленкин.
— Что вам нужно, Веллингтон Павлович? — крикнул он. — Что за идиотский маскарад?
Лицо куклы исказилось гримасой, рот-присоска вытянулся вперед, как хобот, загибаясь в сторону Каменецкого, ощупью отыскивая его.
— А, вот ты как!
Каменецкий вскочил и коротко, вложив в удар тяжесть тела, двинул в размалеванное тряпичное лицо.
Кукла с мерзким звуком вылетела из каюты.
Каменецкий запер каюту на ключ. Но за дверью послышалось тяжелое сопение, возня. Дверь неожиданно подалась, в щель просунулась белая рука, пластмассовые пальцы ее медленно шевелились…
Каменецкий проснулся от собственного крика. Некоторое время лежал, прислушиваясь к гулким ударам сердца. И тут зазвонил телефон…
«Надо же такой чепухе присниться…»
Виктор Павлович пружинисто вскочил, протер лицо одеколоном «Фиджи», натянул легкие брюки, тенниску, кроссовки. Было приятно ощущать свое ладное, тренированное тело. На сборы ушло не более двух минут.
«Зачем я так срочно понадобился капитану? И голос у него был какой-то странный».
Он подошел к двери, взялся за ручку и тут поймал себя на том, что ему не хочется выходить в коридор, словно там поджидает его эта нелепая кукла, похожая на судового лекаря.
«Не нужно, дурак, за ужином переедать, тогда и не будет сниться всякая дребедень в стиле Хичкока».
В Лондоне он однажды видел фильм ужасов с монстрами и голубыми привидениями. Зрелище для психопатов и неврастеников.
Коридор был пуст. Плафоны матово светились.
Каменецкий прикрыл дверь каюты, легко взбежал по трапу.
Капитан стоял в любимой позе, упершись локтями в углы оконной рамы. Вот уже минут двадцать у него ныло сердце. Украдкой от рулевого он положил под язык валидол, но боль не прошла, а стала как бы глуше. И перед глазами, когда он начинал пристально вглядываться во тьму, начинали плавать радужные пятна.
Сердце его беспокоило не первый раз. И в этот рейс он ушел, упросив медицинскую комиссию дать ему одноразовое разрешение: «Годен на один рейс в связи с производственной необходимостью».
А вот удастся ли обойти эскулапов в следующий раз — трудно сказать. История с «Летучим голландцем» ему не нравилась.
За свое долгое капитанство он повидал многое. Он видел однажды, как горел бельгийский танкер, чадили, взрывались танки, по воде растекалось пламя. И когда в вязкой реке дыма и пламени вдруг вспыхивали точки, он знал — горят люди. Они пытались под водой миновать пленку горящей нефти, но, не выдержав, выныривали и, вспыхнув, уходили под воду, теперь уже навсегда. Из-за треска и рева пламени криков слышно не было. Спасти удалось только трех человек.
В другой раз в жесточайший шторм в тридцати милях от Мальвинских островов он наблюдал, как развалился пополам американский контейнеровоз и обе половинки поплыли в разные стороны.
Видел он и последствия цунами: завязанные в узлы стрелы гигантских плавкранов и перевернутый паровоз на вершине сопки — волна отбросила его метров на триста. Но это были понятные, объяснимые явления: сила волны, штормовой ветер, подводное извержение вулканов.
А тут… зараза, микроб или вирус, которых не видно и невозможно, по крайней мере ему, представить.
Капитан никогда не видел микробов, и теперь они почему-то казались ему похожими на мотыля, что он в отпуске покупал в Москве на Птичьем рынке — красная копошащаяся масса.
Всякий раз, приезжая в отпуск к матери, он отправлялся на Птичий, а оттуда рыбачить на Сенеж или Оку. Он представил ранний июньский день, ряды рынка, многоголосый гул, нестареющие дяди Васи и дяди Пети, торгующие самодельными мормышками, поплавками и тайно — браконьерской снастью. И легкий ветерок, и отдаленный визг щенков, и даже похрюкивание поросенка радостно волновали его. Надо же, в центре Москвы, в десяти минутах от Таганки…
«Черт знает, о чем думаю», — удивился капитан. Сердце немного отпустило. Он набил трубку, закурил, стараясь не затягиваться. Пожалуй, впервые в жизни он не знал, как ему поступить. Точнее, ясен был первый этап: когда они подойдут к «голландцу», он даст команду спустить спасательную шлюпку. Мотористом пойдет Буткус, матросом Афонин. При его росте ему проще дотянуться до борта. Да и ловок. Вряд ли им спустят трап. Похоже, что некому. Дальше — трое подымаются на борт «Орфея», оказывают помощь, если таковая необходима, и… А вот, что следовало за «и», капитан не знал. Если там какая-нибудь страшная зараза, то ни старпом, ни доктор, ни Трыков назад вернуться не смогут. Так оно, по-видимому, и будет. Остается одно — буксировать судно в ближайший порт. Ближайший — Мапуту. Ходу туда, с учетом буксировки, не менее суток. При хорошей погоде…
Капитан услышал легкие шаги, обернулся, дверь рубки распахнулась, возник старпом.
«Прямо по воздуху летает. Молодой», — с завистью подумал капитан.
— Извини, Виктор Павлович, что не вовремя выдернул тебя из койки. На-ка прочти.
Старпом дважды перечитал радиограмму и усмехнулся.
— Чему это ты улыбаешься? — подозрительно спросил капитан.
— Да так… Сон, как говорится, в руку. А Кленкин сию галиматью читал?
— Читал. Я его только что отпустил. Собираться.
— И что же?
— Говорит, возможна эта… эпидемия. Может, там и нет никого, все за борт повыбрасывались. Тридцать лет плаваю, и ничего подобного в моей практике не было.
Старпом погладил коротко подстриженные усики.
— Радиограмма дурацкая. Вроде, как пьяный ее сочинял или сумасшедший. Даже чье судно, не ясно.
