Вскоре в Гонолулу остановился советский пароход «Таджик», шедший из Сан-Франциско во Владивосток. Директор госпиталя вызвал капитана, и, к всеобщей радости, услышав русскую речь, немой, встрепенувшись, кинулся к нему. Прижавшись к его груди, он внезапно затрясся в рыданиях и проронил еще несколько слов.
- Я буду плыть… - рыдая, чуть слышно произнес он, - буду плыть… Меня увидят!..
Капитан «Таджика» принял его на свой корабль. Но в долгие дни рейса человек ничего не говорил, вероятно не понимая вопросов или оставляя их безо всякого внимания. Во Владивостоке необыкновенного пассажира вручили областному отделу здравоохранения. По решению консилиума он был отправлен в Ленинградский психоневрологический институт.
Глава первая.
УТРО ЗА КУРИЛЬСКИМИ ОСТРОВАМИ
Старший штурман Александр Головин проснулся от непонятного шума. В каюте было темно. Над головой раздавался топот ног, кто-то бежал по левому борту. С недоумением штурман снял качавшиеся на крючке карманные часы - и еще более удивился. Был шестой час утра. Что могло разбудить команду так рано? Час назад, когда он сменился с вахты, стояла серая, промозглая темень, белесые струи дождя сбегали с надстроек на палубу и под ногами хлюпала холодная мутная вода. Что же подняло всех за два часа до побудки? В дверь тихо и осторожно постучали.
- Войдите! - угрюмо крикнул штурман. - Кто там?
- Извините, - послышался робкий и несколько испуганный голос уборщицы Нины Самариной, - разрешите убрать.
- Разве вам неизвестно, - сурово и вместе с тем удивленно произнес штурман, - что я недавно сменился с вахты? Что за возня на палубе?
Штурман имел все основания быть недовольным. Он спал немногим больше часу. Еще так недавно, продрогший на мелком дожде, он сменился с вахты и сбросил тяжелую сырую шубу. Он по праву мог еще отдыхать часа три.
- Прошу прощения, - смущенно оправдывалась Нина, - но сегодня все поднялись чуть свет. Я думала, вы проснулись. Что же я натворила! Спите, пожалуйста, спите!
Но Головин с досадой соскочил с койки, поморщившись, отшвырнул ногой мокрые ботинки, налил в стакан воды и отдернул плотную зеленую занавеску иллюминатора. Невольно зажмурив глаза, он отодвинул стакан и, пораженный, уставился перед собой. В иллюминатор глядело ослепительное синее небо. В переливах лиловых волн искрились золотые отблески восходящего солнца. Яркий луч сверкнул на лакированном столике, и штурман почувствовал, как тепло скользнуло по его руке. Комкая занавеску и не веря своим глазам, он не отрываясь глядел на ясный горизонт.
Стояли последние дни октября. Ночью скрылись Курильские острова, и пароход, возвращаясь с Камчатки во Владивосток, шел полным ходом, чтобы как можно скорей миновать опасный район неистовых ураганных ветров. Ночью шли в тумане и часто замедляли ход. Потом туман рассеялся, и нудный осенний дождь застучал о крылья мостика.
Кто из моряков не знает, что таится за угрюмыми скалами Курильской гряды? Безобидный, игривый ветер здесь неожиданно превращается в яростный ураган. В спокойном тумане появляются легкие белые пушинки, и вдруг снежный буран взметается над волнами, хлещут в лицо хлопья слепящего снега, и штурман уже ничего не видит впереди. Море исчезает, и с ужасающим воем кружит неистовая метель.
Корабли осенью, возвращаясь с Чукотки и Камчатки, всегда стараются скорей пройти Курилы. И вдруг - солнце! Жаркое летнее солнце и штиль! У Головина были все основания недоумевать.
Он мигом оделся и хотел было выбежать наверх, но, спохватившись, снова закрыл дверь на задвижку. Порядок, прежде всего порядок! Он медленно почистил костюм, вымыл руки и взялся за бритье. Еще в морском техникуме он стал приучать себя к точному распорядку и последние три года, служа на судах дальнего плавания, появлялся в кают-компании всегда тщательно выбритый, в отлично выутюженных брюках и блестящих ботинках.
Старший помощник капитана, Александр Павлович Головин, несмотря на свои двадцать четыре года, уже три раза ходил в дальнее плавание.
Это был человек среднего роста, худощавый несколько больше, чем следовало, но с достаточно широкими плечами и здоровыми мускулами. Присматриваясь к старым морякам, подражая им и перенимая их невозмутимую уверенность, он вскоре действительно стал спокойным и уверенным в себе. Его спокойствие передавалось другим. Когда, наклонив голову, Головин выслушивал подчиненного и отвечал ему двумя-тремя фразами, тот всегда уходил удовлетворенный, испытывая и в себе какую-то особую силу и уверенность.
Покончив с туалетом, Головин поднялся на палубу. Под горячим солнцем хохочущие матросы бегали по палубе, гоняясь друг за другом.
На баке происходил матч французской борьбы, и в качестве судьи вокруг борцов, в волнении размахивая черпаком, в сдвинутом колпаке, взволнованно суетился кок. На корме вокруг боцмана Бакуты, сидевшего на бухте каната, собралось человек десять. Неподражаемое умение боцмана рассказывать поразительные небылицы было известно всей команде, и штурман, чтобы не мешать, незаметно отошел в тень.
Тихое море открылось глазам Головина. Пароход бесшумно несся под солнцем, словно не касаясь воды. Отблески дрожали на белой радиорубке, под шлюпками качались светлые синие тени. С каждой минутой становилось жарче.
Боцман Бакута, сидевший на связке каната, скинул бушлат и остался в одной полосатой тельняшке. Матросы, окружившие громадину боцмана, по сравнению с ним казались щуплыми подростками. Бакута, что-то сплетая из шпагата и время от времени закрепляя зубами узлы, горячо о чем-то повествовал.
Головин подошел ближе и, никем не замеченный, прислонившись к стене радиорубки, прислушался.
У ног боцмана сидел, обхватив руками колени, самый молодой из команды - семнадцатилетний матрос Андрей Мурашев. Он с особенно жадным интересом слушал боцмана. С волнением, которого, к своему удовольствию, не мог не замечать Бакута, Андрей ерзал на месте, с искренним восторгом внимая каждому его слову. Остальные матросы, изображая напряженное внимание, лукаво перемигивались.
Неожиданное солнце, на заре пробудившее пароход, очевидно, разогрело в боцмане воспоминания, и сейчас Бакута рассказывал одну из бесчисленных своих историй о том, как он, бывало, внушал страх жестоким капитанам и учил их хорошему тону.
- В Лондоне, - услыхал Головин, - я бывал несчетное количество раз. Не стану врать, в который это было раз. Прибыли мы в Лондон, отдали якоря, и, получив увольнение, я первый сошел на берег. Сел я в омнибус и покатил в город. Автомобили тогда были редкостью даже у англичан, а из порта ходили конные омнибусы. За пять пенсов можно было отлично устроиться на крыше - катись и оглядывай всех с птичьего полета! Сошел я на главной улице, выбрал достойное заведение, глотнул пару черного пива, потребовал еще кварту и призадумался. Что делать, чем заняться? Было только два часа дня, а надо сказать, что Лондон - скучнейший город. В воскресенье, когда все свободны и никто не работает, все театры и рестораны закрыты, а на улицах и в садах, как в церкви, поют псалмы. Никому не советую попадать в Лондон в воскресенье или в субботу вечером. Однажды, не зная английских обычаев, я остановился у одного театра. Вижу - громадные рекламы во всю стену. Купил дорогой билет в партер, сижу и жду, когда поднимется занавес. Но в театре не торопились. На сцену вышел аккуратный старичок во фраке и принялся что-то говорить. Я набрался терпения и слушаю. Жду: вот-вот он кончит, начнется представление, старичок снимет фрак и начнет показывать фокусы. Но прошло полчаса, час - старик все говорит и говорит, и машет рукой, и завывает, а один раз даже всплакнул. Оглядываюсь назад - и что же: женщины вынули платки и тоже плачут, плачут навзрыд!
