– Вам еще хуже, чем Омару, – заметил я. – Он, по крайней мере, после обычных сомнений юности нашел удовлетворение и сделал свой материализм источником радости.
– Кто это – Омар? – спросил Вольф Ларсен, и мне уже не пришлось работать ни в этот день, ни в следующие.
В своем случайном чтении ему не пришлось наткнуться на «Рубаяту», и эта книга была для него драгоценной находкой. Большую часть стихов я знал на память, а остальные восстановил без труда. Часами обсуждали мы отдельные стансы, и он усматривал в них проявления скорбного и мятежного духа, которых я совершенно не мог уловить. Возможно, что я вносил в мою декламацию несвойственную этим стихам жизнерадостность; но он, обладая прекрасной памятью и запомнив многие строфы при первом же чтении, вкладывал в них страстность и тревогу, почти убеждавшие слушателя.
Меня интересовало, какая строфа понравится ему больше всего, и я не был удивлен, когда он остановился на той, где отразилось случайное раздражение, шедшее вразрез со спокойной философией и благодушным взглядом на жизнь, обычно свойственными персу:
Врывается без спросу почему?
И для чего? – без спросу убегает.
О, много чаш запретного вина
Мне нужно, чтобы позабыть их дерзость!
– Замечательно! – воскликнул Вольф Ларсен. – Замечательно! Этим сказано все. Дерзость! Он не мог употребить лучшего слова.
Напрасно я отрицал и протестовал. Он ошеломил, потопил меня своими аргументами.
– Это в природе самой жизни. Жизнь, предвидящая свой конец, всегда восстает. Она не может иначе. Проповедник нашел, что дела житейские – суета и томление, и вещь дурная.
Но смерть, прекращение способности к суете и томлению, он находил еще более дурной. Из главы в главу он горюет по поводу участи, которая одинаково ожидает всех. Так же смотрят на это и Омар, и я, и вы, даже вы, так как и вы возмутились против смерти, когда повар точил на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь внутри вас, которая составляет вас, и которая больше вас, не желала умирать. Вы толковали об инстинкте бессмертия. А я – об инстинкте жизни, которая хочет жить и при угрозе смерти побеждает то, что вы называете инстинктом бессмертия. Она победила его и в вас – вы не станете это отрицать. Вы боитесь повара и теперь. Вы боитесь меня. Вы не станете отрицать. Если я схвачу вас за горло, вот так, – рука его внезапно сжала мне горло, и дыхание мое прервалось, – и начну выжимать из вас жизнь, вот так, вот так! – то ваш инстинкт бессмертия съежится, а инстинкт жизни вспыхнет, и вы будете бороться, чтобы спастись. Ну, что? Я вижу смертельный страх в ваших глазах. Вы бьете руками по воздуху. В борьбе за жизнь вы напрягаете всю вашу жалкую жизнь. Вы вцепились в мою руку, и для меня это значит не больше, чем если бы на нее села бабочка. Ваша грудь судорожно вздымается, язык высунулся наружу, кожа потемнела, глаза помутнели «Жить! Жить! Жить!» – вопите вы. И вы хотите жить здесь и сейчас, а не потом. Теперь вы сомневаетесь в своем бессмертии, а? Ха-ха! Вы уже не уверены в нем. Вы не хотите рисковать. Только эта жизнь, в которой вы уверены, реальна. Ага, в глазах у вас все темнеет и темнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия, ощущений, движения. Он собирается вокруг вас, спускается на вас, стеной вырастает кругом. Ваши глаза остановились, они блестят мертвым блеском. Мой голос доносится к вам слабо, как будто издалека. Вы не видите моего лица. И все-таки, вы барахтаетесь в моей руке. Вы брыкаетесь. Ваше тело свертывается в узел, словно тело змеи. Ваша грудь содрогается. Жить! Жить! Жить!..
Больше я ничего не слыхал. Сознание было вытеснено мраком, который он так выпукло описал, и когда я снова очнулся, я лежал на полу, а он курил сигару, задумчиво глядя на меня, с уже знакомым мне огоньком любопытства в глазах.
– Ну что, убедил я вас? – спросил он. – Нате, выпейте вот это. Я хочу спросить вас кое о чем.
Я отрицательно пошевелил головой, не поднимая ее с пола.
– Ваши доводы слишком… слишком насильственны, – с усилием пробормотал я, так как мне было очень больно говорить.
– Через полчаса все пройдет, – успокоил он меня. – А я обещаю, в дальнейшем, воздерживаться от физических демонстраций. Теперь вставайте. Садитесь на стул.
И так как я был игрушкой в руках этого чудовища, то разбор Омара и проповедника возобновился и мы просидели за этим до глубокой ночи.
Последние сутки были наполнены сплошным зверством; оно разразилось от кают-компании до бака, словно вспыхнувшая эпидемия. Я не знаю, с чего и начать. Настоящим виновником всего был Вольф Ларсен. Отношения между людьми, натянутые благодаря непрестанным стычкам и ссорам, находились в состоянии неустойчивого равновесия, и злые страсти вспыхнули пламенем, как степной пожар.
Томас Мэгридж – проныра, шпион и доносчик. Он пытался снова втереться в милость к капитану, наушничая на матросов. Я знаю, что это он передал капитану неосторожные слова Джонсона. Последний купил в корабельной лавке клеенчатый костюм. Он нашел его скверным и не скрывал своего неудовольствия. Корабельные лавки существуют на всех тюленебойных шхунах и торгуют всем, что может потребоваться матросу. Стоимость купленного в лавке высчитывается впоследствии из заработка на промыслах. Во время охоты гребцы и рулевые, наравне с охотниками, получают, вместо жалованья, известный пай, зависящий от числа шкур, добытых той или иной лодкой.
Я не слыхал, как Джонсон ворчал по поводу своей неудачной покупки, и все последующее явилось для меня полной неожиданностью. Я только что кончил подметать каюту и был вовлечен Вольфом Ларсеном в разговор о Гамлете, его любимом шекспировском герое, как вдруг по трапу спустился Иогансен, сопровождаемый Джонсоном. Последний, по морскому обычаю, снял шапку и скромно остановился посреди каюты, покачиваясь из стороны в сторону вместе со шхуной и глядя капитану в лицо.
– Закройте дверь на задвижку, – сказал мне Вольф Ларсен.
Исполняя приказание, я заметил выражение тревоги в глазах Джонсона, но не понял, в чем дело. Он же, по-видимому, знал, что ему предстоит, и покорно ждал своей участи. В том, как он держался, я вижу полное опровержение материалистических теорий Вольфа Ларсена. Матросом Джонсоном руководили идея, принцип, правдивость и искренность. Он был прав, он знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину, но остался бы верен себе и не покривил бы душой. Здесь воплотилась победа духа над плотью, неустрашимость и моральное величие души, не знающей запретов и возвышающейся над временем, пространством и материей с такой уверенностью и непобедимостью, какие только бессмертие может ей придать.
