что ль?
— Все, — сдерживая радостную дрожь в голосе, ответил Федор. — Подбирай шланг-сигнал! — И тут же торопливо приказал: — Помалу, помалу только!
С замиранием сердца чувствовал, что вот сейчас может приказать: "Стоп шланг-сигнал!" — и вернется к мине. Сам! Добровольно! И не испытает при этом леденящего страха. "Безумству храбрых поем мы песню!"
На трапе не удержал радостной улыбки:
— Теперь можно...
Мощный взрыв выбросил грязно-белую массу воды, похожую на гигантское серебристое дерево. По борту катера цокнул "водяной молот".
— Лопнул мой пузырь, — высоким голосом сказал Федор и стал скручивать вздрагивающими пальцами цигарку. Прикурил, с наслаждением затянулся отрезвляющим махорочным дымом.
— Да, — ответил Толик, поняв, что Федор говорит не только о мине, и преданно дотронулся до плеча друга.
Степан, перематывая бухту шланга, допытывался у Женьки:
— Как ты ее проглядел?
— Я говорил, — раздраженно бросил Женька, изогнув красивую бровь.
— Мог он ее не заметить? — обратился Степан к Федору.
Федору показалось, что Женька напружинился от этого вопроса.
Что мог сказать Федор? Он сам случайно увидел, да и мина взорвана, чего уж теперь!
— Мог не заметить, — ответил Федор.
Степан больше не спрашивал. Но Федор долго еще ловил его вопрошающие и догадливые взгляды.
Команда катера получила приказ выйти на кильдинский плес и обследовать недавно затонувший английский транспорт.
Катер шел по заливу. Федор стоял на палубе и курил, прислонясь к рубке.
Вот и в Заполярье пришло лето.
Целыми сутками не заходит солнце. Странно видеть часа в два ночи солнце на небе, но и к этому ребята уже привыкли. Знакомая картина и сейчас перед глазами: скалистые сопки, поросшие то мягким, как плесень, мхом, то жесткой щетиной бурых трав, то ползучим кустарником. В расщелинах береговых скал матово искрятся фарфоровые пласты неистаявшего снега, хотя уже июнь.
Скоро открытое море. Вон уже Екатерининская гавань!
Вход в гавань закрыт противолодочными сетями, сверху болтаются боны. Сейчас боны разведены: в бухту втягивается подводная лодка. Из носовой пушки ее сверкнул огонек, и эхо многократно повторило выстрел в голых гранитных скалах.
Выстрел не удивил Федора. Он знал флотский обычай: оповещать о победе выстрелом. Сколько выстрелов — столько потоплено кораблей.
Теперь экипажу лодки преподнесут жареного поросенка. Таков второй обычай флота. Вернулась подводная лодка с победой, отрапортовала громогласно о своем походе, а на берегу уже подсчитывают, сколько сделано выстрелов, и по количеству их жарят поросят.
И другие корабли, возвращаясь из походов, рапортуют о победах орудийными холостыми выстрелами, а торпедные катера дают очередь из пулеметов.
Скоро море. Что за транспорт лежит там? Говорили, что торпедирован.
Сколько их на дне! Сотни!..
На карте, что висит в кабинете командира аварийно-спасательного отряда, крестиками обозначены места затонувших кораблей. Эти крестики густо усеяли все Баренцево море. Лежат на дне катера, эсминцы, тральщики, корветы, траулеры, транспорты: русские, американские, английские, немецкие.
Много их обследовал за время службы на Севере Федор и достал не один...
Волна стала круче. Катер вышел из горла Кольского залива и взял курс на кильдинский плес. Знобко дохнуло открытое море. Федор поежился и окинул взглядом бескрайнюю бугристую пустыню.
Ветер свежел. "Не даст работать", — подумал Федор с тревогой. Докурил цигарку и щелчком выбросил окурок за борт. Постоял еще, дыша вольным морским ветром, и спустился в кубрик.
Степан в одной тельняшке клеил запасную водолазную рубаху. Банка с клеем норовила удрать по рундуку в угол. Степан каждый раз вовремя ловко подхватывал ее.
На другом рундуке в непринужденно-ленивой позе лежал Женька. Закинув руки за голову, смотрел в подволок. В углу рта — мундштук с розовой английской сигареткой из морских водорослей. У него всегда что-нибудь заграничное: или настоящий "кэпстен", или "честерфилд", или американские сигареты с верблюдом на пачке, или вот эти.
Толик тоже был здесь и листал словарь.
Федор вытер сапоги о пушистый мат из оческов манильского троса, искусно сплетенный Жигуном, выпил кружку пахнущей железом воды из бачка и сказал:
— Свежеет. Не даст работать.
— Ничего, — отозвался Степан. — К борту "Таймыра" пришвартуемся, он закроет от волн. Да и утихнет еще, пока дойдем.
Продолжая прерванный разговор, спросил Толика:
— Ну зачем мне твой французский? Это тебе или вот Федору. Отслужите — учиться пойдете. А я в колхоз вернусь, на комбайн. Мне машину знать надо, а не какие-нибудь там аля-тру-ляля. Я бы с Мухтаром поменялся местами.
Он кивнул на переборку в машинное отделение, где работал двигатель, похрюкивая как поросенок. (Выхлопной патрубок временами скрывался под волной.) Степан мечтал быть мотористом.
— Ну а вдруг в колхоз приедут французы? — не отступал Толик. — Делегация. А ты им на чистом французском: "Бонжур! Простите, вы говорите по-французски?"
Степан захохотал, показывая плотные, в линеечку, зубы.
— Если приедут, я им и на русском что надо растолкую. После войны русский язык во всем мире понимать станут. Дай-ка доместик.
Толик подал кусок прорезиненной ткани, намазанный клеем.
— Мне бы свой как следует знать, — продолжал Степан. — А то вот, к примеру, просто жареный карась через одно "н" пишется, а если в сметане жаренный — то через два "н". Ну, а в масле с луком зажарить — сколько "н" надо? Так и карася не захочешь!
Степан прихлопнул заплату на водолазной рубашке, полюбовался, вздохнул:
— Как вспомню колхоз, так сердце застучит. Стоишь, бывало, на комбайне, как на капитанском мостике. Красота!.. Не верится даже, что это было.
Степан затуманенно поглядел в иллюминатор.
— Будто сто лет назад. — Тихо улыбнулся. — Комбайнеры — те же моряки. К качке привыкшие. Ты видел, чтобы меня укачивало?
— Нет, — признался Толик.
— И не увидишь.
— Охотно соглашусь: по заливчику все время шлепаем. Где укачаться?
— Почему все время? Зачем так говоришь? — спросил Мухтар, открыв дверь и присаживаясь на корточки у комингса. — Дайте затянуться. На минутку выскочил. Совсем уши опухли без курева.
Он прислушался к работе мотора, удовлетворенно улыбнулся.
— Во, Мухтар! — обрадовался Степан. — Скажи ты им, что такое
