"Бигты" недалеко было. Ялта. В трех метрах от трапа уже наливали и кормили сосисками.
Дормидонтыч с облегчением засунул шоколадку назад в сейф.
Грибочки действительно уже просолились. Растроганный их соленостью шоколадофоб Дормидонтыч после первого же груздя ослабил узел своего галстука.
После второго масленка он расстегнул пуговицы своего кителя, а я клятвенно пообещал никогда не посылать его непромерянными лично фарватерами. Особенно — в присутствии посторонних.
— Ты что, не видел, что ко мне женщина пришла? Какое у нее представление о пароходе сложиться может? Бросайте свои замашки рыбацкие, хлопцы. На пассажире работаем.
Вряд ли наши с Витькой рыбацкие замашки могли покоробить слух нежных дам, волокущих на русский базар в Синопе по три баула с утюгами в каждой руке за ходку. Но не в том я был положении, чтобы спорить с Дормидонтычем. Хочет бороться за чистоту русской речи, пусть борется.
После третьего подосиновика Дормидонтыч снял мундир и повесил весь свой официоз на плечики в рундуке. Об инциденте на палубе никто не помнил. Дормидонтыч уже препарировал под капитанским биноклем рыбаков, как класс земноводных. С целью воспитания из нас с Витькой бравых моряков пассажирского флота, так сказать.
— Я вот двадцать лет рыбу ловил. И с эстонцами на Балтике, и в Индийском океане с керчанами, а только с Витькиными земляками понял, какой суеверный народ рыбачки. Ну, бутылку водки в первом трале протащить — это и у нас водилось, но чтоб…
— Дормидонтыч, да зачем Вы? — заерзал Витька.
— Вот — видишь? Александрович (покойный, — добавил Витька) чуть меня не зашиб, когда я за "Динамо" поболеть по телевизору хотел.
— Дормидонтыч, да не надо об этом, — уже не на шутку растревожился повар.
— Вот поработай с такими. Только я в сердцах Зайца (ну фамилия у футболиста такая!) мазилой обозвал, эта геническая публика чуть за борт меня не выбросила. А что мне, Длинноухим его обзывать было?
— Ну вот, так я и знал! Теперь жди беды какой-то!
Витька в сердцах бросил вилку и хлопнул дверью. Весь воспитательный момент по обезрыбачиванию палубной команды готов был пойти насмарку.
— Не пора ль тебе на вахту? — строго спросил у меня Дормидонтович.
— Пора, — согласился я, хотя до вахты моей было еще три часа. Потому что лично для меня вопрос этот означал амнистию.
— Буфетчица новая должна прийти. Сразу же — ко мне в каюту, — предупредил напоследок Дормидонтыч, рассекречивая инкогнито незнакомки, чей тонкий слух он решил беречь вплоть до списания моряков с судна.
Эх, Ялта!
Ошвартоваться бы навсегда (с отдачей якоря) кормой к твоей набережной.
К пальмам, фотографам с мартышками и питонами, к визгу баб на каруселях, кабацким песням и запахам.
К холодному пиву и шашлыкам твоих кафешантанов. К твоим канатным дорогам, матрешечникам, художникам-передвижникам, букинистам, и полуночному саксофонисту, заклинающему свой раскрытый футляр, как факир корзину со змеями.
К твоим отражающимся в воде фонарям, картавому шелесту волн о гальку, прогуливающимся парочкам и шумным хохочущим компаниям, палящим в звезды пробками от шампанского.
И чтобы по пятницам и субботам от судовой сети запитывали свои электрогитары бродячие евангелисты. Пусть спорить о библейских сюжетах с ними бесполезно, но блюз есть блюз, даже если тебя пытаются уверить, что поют псалм. И так по кайфу сидеть в шезлонге у трапа, погружаясь в ночную прохладу и насыщенный звук бас-гитары, попивать массандровский портвейн, и поражаться глазам молоденьких девочек на подпевках. Пусть их местный гуру — еще тот прохиндей, но может эти излучающие восторг глаза и в самом деле искупят его прохиндейство на обещанном страшном суде?
Что-то в этом есть, если даже такой просмоленный Фома неверующий, как Дядя Федя, стал на выгрузках шоколада напевать: "Скоро, очень скоро ты увидишь Господа…"
Впрочем, была среда. До конца света оставались еще какие-то считанные дни. И до нуля часов, до конца моей вахты, оставалось еще часа два.
Витька еще раз сгонял к киоску. Не за сосисками, конечно. Чем-то чрезвычайно озабоченный механик Дядя Федор целеустремленно сошел с борта в направлении на братский пароход "Андромеда", только что ошвартовавшийся к набережной. И дважды справлялся о буфетчице раздобревший Дормидонтыч.
В двадцать два ноль-ноль капитан покинул борт судна. На нем были ковбойские сапоги, джинсы и джинсовая куртка со звездой шерифа на нагрудном кармане. Проснувшийся в Дормидонтыче шериф, видимо, направлялся патрулировать салуны и казино сити оф Ялта.
С долгожданной буфетчицей он разминулся буквально на пять минут. То-ли капитанский "Ориент" не был сверен с ее часиками в виде сердечка, то ли коварные зайцы, об опасности которых тщетно предупреждал его суеверный Витька, уже начали свое вредительство.
Второй механик Дядя Федор действительно был в трансе. Старый контрабандист, он так надежно упрятал от таможенного досмотра излишек своих долларов, что уже третий день по окончанию этого самого досмотра не мог их найти сам.
Стресс такой силы Дядя Федор умел лечить только одним средством, и днем и ночью курсируя между ближайшей "реанимацией" и "Кассиопеей". В бадеге его посещала очередная свежая мысль о возможном местонахождении денег, он с субсветовой скоростью мчался в наше растаможенное созвездие, чтобы тут же проверить догадку, и снова, расстроенный донельзя, ложился в дрейф в межпланетном пространстве.
Всех кассиопейцев он уже успел классифицировать ворюгами, шакалами, ишаками и прочими обитателями полупустынь и саванн, и выразил сожаление, что попал на "Кассиопею", а не на "Андромеду". Звал же его тамошний капитан, звал.
К нему-то и направился поплакаться, стоило "Андромеде" подать швартовы и трап на ялтинскую набережную. Но в каюте андромедического капитана его ждал новый удар.
Мало неприятностей с долларами, мало того, что жена на этот приход в Ялту отказалась переть из Херсона очередную партию металлических кошелок, ссылаясь на не тот возраст, не то здоровье и не те нервы, так еще и это!
— Нет, старик. Лучшие жены — узбечки. Нагрузится баулами и прет, как ломовая лошадь. И — никаких нервов! — начал было он жаловаться капитану "Андромеды", но тут до него дошел смысл спора между старшим и электромеханиками братского судна, протекавшего параллельно с его жалобами.
Дед и Кулон спорили о том, брать ли на выручку от шоколада жигули девятой модели, или отдать предпочтение какой-либо иномарке.
Два предыдущих месяца Дядя Федор был занят в основном войной с Дормидонтычем, накладывающим ограничения на коммерческий размах второго механика. В целях несоздания напряженности с ялтинской таможней, Дормидонтыч запрещал экипажу возить более пятисот паков шоколада за один рейс.
