– Хотелось бы мне тебя понять, – прошептала Аурелия. – Что ты хочешь сказать?
– Я и сама толком не знаю, – призналась Айза. – Но начинаю понимать, что все эти годы меня пугали не мертвые, которые ко мне приходили, а место, где они обитают.
– Твоя собственная голова? – намекнул венгр.
– Возможно, – согласилась Айза. – Конан Дойл считал, что на вершине тепуя могли все еще существовать чудовища, поскольку они миллионы лет были изолированы от остального мира. Мне в детстве нравилось быть не такой, как все, и поэтому я сторонилась окружающих. Думаю, настало время измениться.
– И ты думаешь, что этот разрисованный дикарь тебе поможет? – недоверчиво спросил Себастьян. – Он только заморочит тебе голову, но мы зашли слишком далеко, и было бы глупо не сделать последнего шага. Можешь быть уверена, что я не стану вмешиваться в то, что ты делаешь, как бы мне ни было больно.
Айза повернулась к Асдрубалю:
– А ты?
– Не волнуйся.
– Спасибо. – Она поцеловала руки матери. – Тебя мне не нужно об этом просить; я знаю, что ты это сделаешь. – Она на мгновение прикрыла глаза; вид у нее был утомленный. – А сейчас мне хотелось бы отдохнуть. День был слишком тяжелый.
Спустя пять минут она спала, но не потому, что на самом деле устала, а потому, что ей было необходимо заснуть, чтобы Ксанан пришел и развеял многочисленные сомнения, одолевавшие ее в последние дни.
– Я уже здесь, – сказала она ему, как только он выступил из тьмы и уселся у огня, не выпуская из рук свой лук. – Я пришла сюда, как хотел твой шаман, но не думаю, что он способен объяснить, что ему от меня надо. А ты это знаешь?
Индеец еле заметно кивнул.
– Теперь знаю, – ответил он.
– Можешь мне сказать?
– Пока нет.
– Почему?
– Потому что сначала тебе надо познакомиться с моим народом, а мой народ должен познакомиться с тобой.
– Что им надо знать обо мне?
– Что ты и правда такая, какой они тебя себе представляли, что их мольбы были услышаны… и это не очередная фантазия Этуко. – Он помолчал. – Думаю, они имеют право в этом убедиться.
– А ты сам как считаешь?
– Мы, мертвые, не имеем права высказывать свое суждение. Жить – значит строить догадки. С тех пор как я умер, я знаю, где правда и где ложь, и поэтому не могу иметь мнения.
Айза несколько растерялась, услышав подобное заявление, и не удержалась от замечания:
– Никогда не думала, что яноами способен так себя вести.
– По эту сторону нет яноами или «разумных», только мертвые.
Она посмотрела на него с глубоким сочувствием:
– Ты начал уставать от всего этого, не так ли?
– Так же, как и ты. И живым, и мертвым необходимо знать, где мы находимся, а ни ты, ни я этого не знаем.
Айза не ответила, закрыла глаза и впервые смогла насладиться сном и позволить телу расслабиться. Однако на этот раз Ксанан не растворился во тьме, а остался на месте, опираясь на лук и глядя в огонь. Он стерег ее сон и вновь затянул свою монотонную молитву:
Имя ему было Омаоа,
а вокруг не было ничего.
Ему ответил собственный голос,
когда он крикнул в темноту,
и безграничное одиночество наполнило
его сердце печалью.
На какое-то мгновение он прервался, необычно пристально посмотрел на спящую девушку и повторил последнюю строфу:
Ему ответил собственный голос,
когда он крикнул в темноту,
и безграничное одиночество наполнило
его сердце печалью.
Бачако Ван-Яну было известно, что, когда гуаарибо или гуайка строят мост – пусть даже такое ни на что не похожее и ненадежное сооружение, – можно не сомневаться: это означает, что на расстоянии полудневного перехода, что вверх, что вниз по течению, нет такого места, где можно перебраться через реку.
Кроме того, полковник Свен Гетц наверняка прятался в зарослях на том берегу, чтобы подстрелить Бачако, как обезьяну на ветке, стоит только тому вновь ступить на мост, который метис Вонючка метко назвал «трапецией». Поэтому мулат решил побродить по окрестностям и поискать: вдруг вниз по течению река ведет себя спокойнее?
Он потратил почти целый день, чтобы найти такое место и соорудить некое подобие плота, который позволил бы ему переплыть реку вместе с оружием и провизией, и, хотя во время переправы натерпелся немало страха, представляя себе, что немец, гуайка и даже кайманы вот-вот нападут на него в самый неожиданный момент, единственная трудность, с которой ему пришлось столкнуться, заключалась в том, чтобы уцепиться за ветку самана и затем подтянуть плот к противоположному берегу, стараясь уберечь скудные пожитки.
Он уснул там же, свернувшись клубком и затаившись, а с рассветом, не мешкая, пустился в путь. Здешняя сельва была не такой густой, как та, в которой он провел всю свою жизнь в Гвиане, и в ней было не так жарко. Он почувствовал прилив сил и выбросил из головы немца, дикарей и зверей. Что до чернореченцев, то его даже радовало, что они решили его покинуть. Дело в том, что, начиная с прошедшей ночи, у него возникло чувство, что «Мать алмазов» ждет его, и только его, а такое месторождение не следует делить с бандой невежественных оборванцев, которые только и знают, что спускать камни на ром и девок.
Он, Ханс Ван-Ян, станет частью гвианской легенды – такой же, как шотландец МакКрэкен или сам Джимми Эйнджел. О нем будут вспоминать как о человеке, который впервые сумел в одиночку преодолеть все трудности и опасности, вновь отыскал мифическое месторождение, затерянное где-то на вершине тепуя, и вернулся в Сан-Карлос настолько сказочно богатым, что уже никто и никогда не посмеет обозвать его «вонючим негром».
Он ускорил шаг, словно у него за спиной выросли крылья, и не чувствовал ни жары, ни усталости, ни даже тяжести рюкзака. Остановился он только для того, чтобы несколько раз укусить касабе[55] и вяленое мясо да еще раз перечитать замусоленную записную книжку, которую носил в нагрудном кармане. В ней отец оставил свое завещание, написанное по-фламандски характерным вытянутым вверх и острым почерком:
«Если когда-нибудь я добьюсь, чтобы крупный алмаз носил имя „Ван-Ян“, я обрету уверенность в собственном бессмертии, потому что не существует и не может существовать ничего более древнего или более вечного, чем алмаз, который останется неизменным даже после того, как Вселенная разлетится на мелкие кусочки».
Старый голландский огранщик так и не дождался осуществления мечты, не достиг этой особой формы бессмертия. Однако оказывается, что спустя столько лет его мечта еще может стать явью, потому что его сын уверен в том, что найдет в потерянном месторождении один из тех великолепных камней, которые удостаиваются чести быть названными именем открывателя. Уж он-то не совершит такой ошибки, как Хайме Хадсон, согласившийся с тем, чтобы сказочный алмаз, который он нашел и окрестил «Вараввой», впоследствии по дурацким политическим соображениям был переименован в «Освободителя Венесуэлы».
Боливару и без того хватает славы, незачем было отнимать ее у бедного старателя, который за всю жизнь нашел один-единственный стоящий камень. Если Бачако Ван-Ян в чем-то и был уверен, так это в том, что алмаз будет носить его имя, что бы ни случилось, «даже после того, как Вселенная разлетится на мелкие кусочки».
Просто поразительно: алмазы способны пережить время и остаться в истории. Голландского ювелира Людвига Ван-Беркена[56] продолжают помнить и спустя триста лет после его смерти только потому, что он был «резчиком» двух знаменитых камней: «Санси»[57] и «Великого герцога Тосканского»[58], – и никто бы знать не знал, что Томас Хоуп[59] был состоятельным банкиром, если бы его именем не был назван «Проклятый алмаз», приносивший несчастье всем своим обладателям.
И вот теперь Ханс Бачако Ван-Ян, мулат-изгой, никогда и не пытавшийся переправиться через широкую Ориноко, чтобы не слышать оскорблений по поводу смешения кровей, находился уже совсем недалеко от того места, где его ждали камни ничуть не хуже тех, которые стали легендарными и ради которых сотни мужчин становились ворами, а тысячи женщин – проститутками.
«Завтра я стану богатым», – написал он под последней фразой своего отца и отправился дальше. Он летел, как на крыльях, словно школьник, отпущенный на каникулы, пока в середине дня его не остановила черная каменная громада: она будто выросла из корней деревьев и упиралась в небо, где белые ватные облака, забавляясь, прятали вершину от постороннего глаза – чтобы никто не мог раскрыть ее замечательного секрета.
Бачако задрал голову и посмотрел вверх. Ему стало не по себе: казалось, каменная стена надвигается прямо на него – гладкая и отполированная, сверкающая и блестящая, чистая и покрытая патиной; миллионы лет ветры и дожди коротали время, превращая ее в самую гигантскую из драгоценностей.
