— Так, так, — старался понять Аристарх.
— А рыбу беру потому, — еще тише продолжал купец, — чтоб мужики про нас слух в замке до время не пустили. Понял теперь?
Аристарх кивнул головой и улыбнулся.
Причалив к пристани и рассчитавшись с мужиками за рыбу, Федор Жареный взобрался на свое судно и подозвал дозорного.
— Первые петухи в полночь кричат, — наказывал он, — вторые — до зари, а третьи — в зорю. Такты народ ко вторым петухам подымай… Ну, а теперь отдыхать, ребята.
Люди стали располагаться под открытым небом. Когда зажглись костры и потянуло вкусным запахом, к лагерю стали собираться любопытные жители. Начались разговоры о житье–бытье.
— Плохо живем, — жаловался старик, шамкая беззубым ртом и брызгая слюной, — ой, как плохо! Обижают нас божьи лыцари, в лесу спасаемся… — И он показал дрожащей рукой на видневшийся у холма дремучий лес. — Не приведи бог, ежели какой лыцарь в реке утопнет али в лесу сгибнет — мы и знать про то не знаем и духом не ведаем, а с нас спрос… А из леса вернешься, головни одни на пепелище, только крест на шее есть.
— Пока пльсковичи оборонять соберутся, в лесу насидишься, — глухо отозвался молодой парень.
— Милостивые, попа бы нам! — молила старушонка с красными, слезящимися глазами. — Во Пльскове, говорят, без места–то их много ходит, а наш вконец спился и службу всю забыл. Помогите, милостивые!
Расталкивая толпу, к лагерю пробиралась молодая женщина в чистом холщовом платье.
— Знахаря у вас нет ли? — поправляя аккуратно повязанный платок, робко обратилась она к Жареному.
— Нет, милая, знахаря, — ласково ответил купец, — а что за беда у тебя — али мужик занедужил?
— Сынок у нас помирает, — всхлипнула баба, — что уж только с ним не делали! Родился он слабеньким, кричит и кричит, а сна вовсе нет. Вчерась в хлебный каравай запекли, бабка–ведунья присоветовала…
— Кого запекли? — встрепенулся Жарений.
— Ванюшку, сыночка нашего. — Баба стала всхлипывать чаще. — А теперь, опосля горячей печи, он и кричать перестал, красный весь, хрипит у него в середке, глазок вытек, а ведь что василечки глазоньки–то были.
— Сгубили свое дите! — сказал Федор Жареный, с ужасом смотря на бабу. — Теперь и знахарь не поможет. Попа надо звать.
Баба покачнулась, завыла в голос, соседи подхватили ее и повели домой, а в ушах у Федора Тимофеевича долго еще раздавались ее визгливые вопли и причитания.
Время близилось к полночи. Лагерь спал мирным сном. Жители деревушки давно разошлись по домам. Не спалось Жареному. Долго он ворочался и слушал, как дозорные перекликались и стучали в щиты.
«Все равно не заснуть, — решил Федор Тимофеевич, — пойду поброжу, что ли. Ночь–то уж светла больно».
С трудом натянув ссохшиеся у огня сапоги, он направился к вершине холма.
Отсюда как на ладони была видна река Нарова, серьгой охватившая высокий холм. Каменистые берега сжимали русло, река стремительно неслась, вспенивая мутную воду. Напротив виднелись кирпичные башни и стены Ливонской крепости, а за стенами — десятки острокрыших домиков, густо посаженных один подле другого. Под ногами, в небольшой бухточке, стояли две малые лодейки, несколько мелких суденышек были вытащены на берег и лежали вверх дном.
— Здесь конец земли русской, — вслух сказал Жареный, глядя на реку, — а дале немцы.
— В прежние–то времена, господине, славяне по всему поморью, до доньской земли, жили, — услышал купец хриплый голос.
Обернувшись, он увидел одутловатое, бледное лицо, заросшее рыжими волосами. Свалявшаяся неопрятная борода густо росла сразу от ушей. Незнакомец был огромного роста. Рваные и грязные тряпки едва прикрывали тело. Тяжелый, смрадный дух шел от него.
Незнакомец нетвердо держался на ногах. Странно было видеть у него на груди большой крест, говоривший о духовном звании.
— Лыцарей божьих, сих лютых зверей, кои веру Христову дубинами вбивают, не знавали в досельные времена у нашего моря, — продолжал говорить незнакомец, показывая гнилые зубы и дыша перегаром.
— Кто ты? — отступив на шаг, удивленно спросил Жареный.
— Здешнего божьего храма святитель, — последовал ответ, — хмельное люблю. Каюсь в непотребстве, а совладать с собой не волен. Потому и обличье пасторское потерял… — Он пошатнулся. — Да ты не бойся, не пьян я, — продолжал незнакомец, — не тот ведь пьян, кого двое ведут, а третий ноги переставляет, а тот, которому заживо ворон глаза выклюет. Так–то у нас говорят.
Жареный долго молча смотрел на страшного пастыря.
— И сон меня не берет, — снова захрипел поп. — Ночи светлые ныне, я и хожу. Вчера вон видел, рыбаки немцев на тот берег везли.
— Немцев, божьих рыцарей? — встрепенулся Жареный. — Много ли?
— Да не то чтобы много, а десятка два будет. Вооружены все, а товаров с ними нет. Я немецкую речь знаю, — продолжал он, усаживаясь на каменную глыбу, — недаром в этих местах двадцать лет живу. Слышал, что лыцари промеж себя говорили… Шумит падун, — переменил он разговор, — шумит, и устатка на него нет.
Сюда, к Девичьей горе, явственно доносился шум водопада. Звуки бьющейся о камень воды то удалялись, то стихали. Ночь была тихая. Заглушая шум водопада, где–то далеко пропели полуночные кочета. Но природа мало интересовала сейчас купца.
— Слыхал, говоришь, немцев? — едва сдерживая себя, спросил он. — А что слыхал?
— На медовуху пожертвуй, купец, — хитро подмигнул Федору поп, — все расскажу.
Жареный, не раздумывая, бросил монету.
— Ладно, — поймав ее на лету, сказал поп. — Скажу теперь. — Он помолчал, испытывая терпение Жареного. — Хмельные лыцари были, бахвалились, что новгородских купцов перехватят. Упредим–де наших кормщиков, никуда купцам не уйти.
«Накликал проклятый горбун, прав Медоварцев», — тоскливо подумал Федор Тимофеевич.
— А еще что про купцов говорено? — вслух спросил он.
— Больше не слыхал про вас разговору… — ответил поп, испытующе глядя на Жареного. — А ты, господин купец, что делать теперь думаешь? — Поп помолчал. — Скажи, не таись, может, и я чем помогу.
«Дождешься от тебя помощи, — глядя на опухшее от пьянства лицо, думал Федор Тимофеевич. И вдруг мелькнула догадка. — Неспроста поп выспрашивает, нет, неспроста. Ну и поп, хоть и крест оставил, а душу, видать, пропил». Он в ярости двинулся было на пьяницу, но удержался и взял себя в руки.
— Устали мы, — с безразличным видом сказал Федор Тимофеевич. — В дороге–то, сам знаешь, как намаешься. Обезножели, пока пороги ваши обходили. Поганая река, товары больше на себе нести пришлось. Теперь отдохнем денек–другой, а там виднее будет — само дело покажет.
