– О, конечно!.. Приказывайте, я сделаю все, что только возможно.
– Но для этого надо было как-нибудь вступить в сношения с вами. Я решилась сносить пока присутствие моего господина. Да, я без гнева смотрела на человека, запятнанного кровью отца моего, я говорила с ним и не проклинала его. Он считал уже себя счастливым и вздумал наградить меня этими богатыми платьями и великолепными вещами. Однажды утром ко мне привели Моисея, богатейшего ювелира во всем Константинополе.
– Как, этот жалкий еврей – богатый ювелир?
– Да. Я его давно знаю. У батюшки, кроме меня, детей не было, он меня баловал и покупал иногда у Моисея ткани и драгоценные вещи на огромные суммы. Я показала ему знаками, что мне нужно поговорить с ним. Догадливый еврей сказал голове, что с ним нет ничего, что мне нужно, и что он придет завтра. На другой день голова ичогланов должен был оставаться в Серале, но приказал, чтобы Моисея и без него впустили ко мне, но чтобы при этом были двое его сторожей. Между тем я все стояла у окна, надеясь, что как-нибудь увижу вас. И точно, я увидела, что вы идете. Тут мне пришло в голову бросить свой перстень, и вы подняли его с такой радостью, что с тех пор я уже полагаюсь на вас, как на друга. На другой день Моисей пришел, сторожа были тут, но я сказала ему все, что нужно было, по-итальянски. Я описала вас всего, от цвета ваших волос до формы вашего кинжала. Я все заметила! Моисей сказал, что он, кажется, вас знает. Вообразите мою радость! Не зная, удастся ли нам еще раз увидеться, мы приготовили все на нынешний день, потому что в Серале праздник, и голова должен быть там. Кормилица моя, которую оставили при мне, не из сострадания, а скорее по равнодушию, должна была, по обыкновению, ехать с капыджи к Моисею за духáми; он обещал, что вы будете в это время у него и приедете ко мне в ее платье. Между тем она пошла сказать матушке, чтоб у Галатской Башни был готов ялик. Моисей сказал, что пришлет мне гитару, если вы согласитесь идти на свидание… Он прислал мне ее… Вот она… А теперь и вы здесь… Хотите ли вы помочь мне? До сих пор все шло хорошо. Остальное зависит от вас.
– Скажите только, что я должен делать?
– Пройти через все эти комнаты – вещь невозможная. Но мы можем спуститься из окна этого кабинета.
– Однако от окна до земли будет футов двенадцать.
– Это бы еще ничего: вы можете спустить меня на моем шелковом поясе. Но за деревянной решеткой есть железная решетка.
– Я выломаю одну из перекладин кинжалом.
– Так принимайтесь же за работу, пора.
Я вошел в кабинет и за шелковыми занавесками будуара увидел тюремную решетку. Взглянул на улицу и заметил, что прямо против дома, за углом, стоят какие-то два человека. Несмотря на это, я молча принялся за работу в твердой уверенности, что они тут по своим делам, а не для того, чтобы присматривать за нами.
Камень был довольно мягкий, но между тем я при каждом ударе мог отделять только небольшой кусочек. Гречанка смотрела на мою работу со всем любопытством и надеждой. Моя роль оказалась совсем не той, о которой я мечтал. Несмотря на это, я гордился тем, что девушка дивной красоты избрала меня в избавители, еще больше, чем если бы я был ее любовником. Таким образом, в моем приключении было много рыцарского благородства и я решился действовать с величайшим бескорыстием.
Работа моя шла успешно, я добрался уже до основания перекладины, как вдруг девушка положила одну ручку на мою руку, а другую протянула в сторону, где послышался легкий шум. Она стояла таким образом с минуту, безмолвно и неподвижно, как статуя, и только более и более судорожно сжимая мою руку. Пот выступил у меня на лице.
– Он вернулся, – сказала она наконец.
– Что нам теперь делать? – спросил я.
– Посмотрим. Может быть, он не придет сюда, тогда не страшно, что он вернулся!..
Она снова принялась слушать и через минуту сказала:
– Идет!
Я хотел было броситься в другую комнату, чтобы встретить его лицом к лицу, когда он отворит дверь.
– Ни слова! Ни с места! – сказала она. – Или мы оба погибли.
– Но я не могу прятаться! Это было бы низко и подло!
– Молчите! Ради бога!.. Молчите и дайте мне волю! – сказала она, прикрыв одной ручкой мне губы и вырвав другой мой кортик.
Она бросилась в другую комнату и спрятала кортик под подушки, на которых лежала, когда я вошел. В эту самую минуту постучались у дверей.
– Кто там? – спросила гречанка, поправив подушку.
– Я, – отвечал мужской голос, сильный, но который явно старались смягчить.
– Сейчас отопру, – сказала девушка. – Раба ваша всегда рада своему господину.
При этих словах она подошла к кабинету, затворила дверь и заперла задвижкой, и я мог если не видеть, то, по крайней мере, слышать, что будет тут происходить.
Много опасностей испытал я во время моей жизни, но ни одна из них не производила на меня такого тягостного впечатления, как та, которой я подвергался в эту минуту. Я был без оружия, не мог защищать ни самого себя, ни женщины, которая призвала меня на помощь, и принужден был предоставить дело, от которого зависела жизнь моя, существу слабому, не имеющему никакого оружия, кроме врожденной у греков хитрости. Если бы она проиграла дело, я был бы в кабинете как волк в западне, не в состоянии ни вырваться, ни защищаться, если бы выиграла, тогда она бы встречала опасность смело, как следует мужчине, а я бы прятался, как женщина. Я искал вокруг себя какую-нибудь мебель, которую мог бы употребить как оружие, но тут не было ничего, кроме подушек, тростниковых табуретов и горшков с цветами. Я подошел к дверям и стал прислушиваться.
Они говорили по-турецки, и я, не видя их телодвижений, не мог понимать. Между тем, по выражению голоса мужчины я догадался, что он не грозит, а молит. Через несколько минут мне послышались звуки гитары, потом чистый мелодический голос гречанки и пение, которое казалось и мольбой рабыни, и гимном любви, – так оно было заунывно и нежно. Я был вне себя от удивления. Эта девушка, не старше пятнадцати лет, несколько минут назад, ломая руки, оплакивала смерть отца, свое собственное рабство и гибель своего семейства, ей помешали, когда она готовилась к бегству и пленница уже заранее наслаждалась мыслью о свободе, она знала, что я тут, подле, знала, что вся надежда ее в кинжале, лежащем под подушками, на которых она сидит, – и между тем эта девушка пела голосом, по-видимому, столь же спокойным, как некогда, сидя между отцом и матерью, под чинаром, у дверей родительского дома!
Все это казалось мне сновидением. Я слушал и ждал. Наконец пение прекратилось. Разговор, который за ним последовал, казался еще нежнее прежнего, потом наступило молчание, и вдруг раздался болезненный, приглушенный крик. Я не смел дышать и смотрел на дверь, как будто стараясь проникнуть сквозь нее взором. Послышался еще глухой стон, потом воцарилось мертвое молчание. Вскоре легкие шаги, которые я едва различал при сильном биении моего сердца, приблизились к кабинету, задвижка щелкнула, дверь отворилась, и свет луны, проникавший сквозь окошко, упал прямо на гречанку. Она была в длинном нижнем платье, бела и бледна, как привидение, и из всего своего убранства сохранила один только бриллиантовый букет, который был у нее в волосах. Я хотел заглянуть в ту комнату, но там было темно, и я ничего не мог различить.
– Где ты? – сказала она, потому что я стоял в тени.
– Здесь, – сказал я, подвинувшись вперед и став на то место, куда светила луна.
– Я закончила свое дело, теперь твоя очередь, – сказала она, подавая мне кортик.
Она держала его за рукоятку, я взял за лезвие. Оно было теплым и мокрым, я раскрыл руки и при свете луны увидел, что оно в крови.
В первый раз дотронулся я до человеческой крови! Волосы мои встали дыбом, и дрожь пробежала по всему телу, но я сразу же понял, что времени терять нельзя, и принялся за работу. Два человека, которых я уже видел, по-прежнему стояли у угла, но я не обращал на них внимания и продолжал выламывать перекладину, хотя, слыша шум, они часто посматривали на окно. Наконец перекладина была выломана, а отверстие так велико, что мы могли пролезть в него. Оставалась одна наружная решетка, но мне стоило только толкнуть ее, и она упала. В ту же минуту один из людей, стоявших у угла, выбежал на середину улицы.
