После допроса пленных главари корсаров скрылись в доме коменданта. Это было то самое строение с верандами, выходившее на площадь, что стояло против церкви. Там, за плотно закрытыми дверьми и окнами, шел совет с участием младших командиров, Стура, Галлахера, Дойча и Тиррела; решалось, кто останется у реки стеречь серебро, а кто пошагает завтра в горы за новым богатством. Деликатная проблема! — размышлял Серов, сидя со своими подельниками у костра под стеной церквушки. Экспедиция к руднику обещала приличный довесок к доле, и не попавшие в нее могли обидеться.
Но сейчас пираты об этом не думали. Новость о размерах доставшегося им сокровища знали все, и это приятное известие погружало в эйфорию. Если бы не завтрашний поход и желание быть в числе избранных, команда была бы уже пьяна, Пуэнте-дельОро пылал, подожженный с четырех сторон, а озверевшие корсары, забыв про обязательства союзников, охотились на женщин. Такое Серову уже доводилось видеть, и у мексиканских берегов, и на жемчужных промыслах — всюду, где брали городок или поселок, в котором можно было всласть повеселиться. Момент истины! — думал он. Время, когда команда делалась неуправляемой и люди не подчинялись никому и ничему, кроме низменных инстинктов. Ужас творившегося зависел от добычи и, вместе со злобой, рос, когда ее не было, но находилась пара бочек со спиртным.
Однако в этот вечер все казались умиротворенными, пили не больше кварты, чистили ружья, точили клинки, пели, плясали и хвастались мелкой добычей, взятой на трупах и в домах. Хенк с Мортимером тоже были довольны, обобрав, на правах подельников, убитого Серовым испанца. Хенку достались его пистолеты, Мортимеру — дорогой клинок, а содержимое кошелька они поделили пополам. Теперь, развалившись у огня, в котором горели мебель и двери ближайших жилищ, Мортимер загибал пальцы и подсчитывал:
— По тысяче песо выйдет на брата, сожри меня кайман! Может, и побольше… Это сколько же будет в фунтах или кронах? [64] Сколько, Эндрю?
— Двести фунтов, а в кронах как в песо, тысяча, — ответил Серов, поднаторевший стараниями казначея Садлера в британской, французской и испанской денежных системах.
— Двести фунтов! — Мортимер закатил глаза. — Богатую лавку можно купить! Еще и на домик в Лондоне хватит.
— Так тебя там и ждали, — буркнул Хенк. Верное замечание, решил Серов, подумав о том, что якорные цепи в голове Хенка ползут хоть медленно, но в верном направлении. Ему вспомнился рассказ Шейлы о ее предках. Губернаторы и их администрация, королевские офицеры и солдаты, состоятельные плантаторы и негоцианты отправлялись в Вест-Индию служить или копить богатства и, в принципе, могли вернуться в Старый Свет. Но большую часть населения заокеанских колоний составляли каторжники, бунтари и воры, всякие темные личности, подходящие лишь для сахарных плантаций или пиратского промысла. У этих шансов на возвращение не было. Случались, конечно, чудеса, такие, как с Генри Морганом, но даже он закончил жизнь губернатором Ямайки, а не воротилой лондонского Сити [65].
— Не ждали, это точно, — согласился Мортимер. — Ну и якорь им в глотку, козлам недорезанным! В гробу видал я их дома и лавки! А тысяча песо это везде тысяча песо. Хватит погулять! — Он вдруг принял озабоченный вид и снова стал загибать пальцы: — Жратва и выпивка у Пью — это десять песо в день… баба ночью — двадцать пять… Это если белая, а мулатку можно сговорить за пятнадцать… И так — месяца три! Рай, не жизнь!
— На три месяца губу не раскатывай, — предупредил Серов. — С выпивкой у Пью и бабами просадишь все за месяц.
— Это как сказать, — возразил Хенк. — Если на десять песо нажраться, то баба уже ни к чему. Я бы, может, еще и справился, а Морти после двух бутылок на бабу не залезть.
— Прах и пепел! — возмутился Мортимер. — С чего ты взял, харя волосатая? Еще как залезу! Даже запрыгну!
Они заспорили, проклиная друг друга и размахивая руками, а Серов отодвинулся от костра, выждал пару секунд, потом встал и исчез в тенях от церковной стены. Словно позвали его неслышно в темноту, где не различишь ни человеческой фигуры, ни лица, и только слух и обоняние подсказывают, что кто-то там есть — затаился и ждет его, Серова.
— Эндрю, ты?
Услышав тихий шепот девушки, он протянул руку и коснулся ее волос.
— Что с тобой случилось, Эндрю? Ты был в крови…
От ее голоса в груди Серова потеплело.
— Шею задели, — пояснил он. — Ранка небольшая и чистая. Я промыл ее спиртным, сам промыл, а потом еще и Джулио постарался.
— Меняй повязку каждый день, — сказала Шейла. — Здесь нехорошее место, нездоровое. Раны воспаляются и долго заживают.
— Я знаю.
Так он часто ей говорил, и Шейла уже не спрашивала, откуда. Знаю, и все! «Когда-нибудь, — думал Серов, — я объясню ей, откуда это знание о местах, в которых я не бывал, и событиях, о которых вроде бы не слышал. Когда-нибудь… Не примет ли она меня за сумасшедшего?»
Он обдумывал эту мысль, пока не почувствовал губы Шейлы на своих губах. Он хотел ее обнять, но девушка его оттолкнула:
— Все, все… Я ухожу, Эндрю… Тут десятки глаз. Не надо, чтобы нас видели вместе.
Миг, и Шейла скрылась в тени, растаяла, исчезла. Серов стоял, вдыхая ее запах, еще витавший в душном влажном воздухе. «Мама была бы рада, просто счастлива, что я нашел себе такую девушку, — билось в голове. — И мама, и отец, и Ленка… Где они? Когда? Даже наш предок, настоящий сын маркиза, еще не родился…» Душа его вдруг наполнилась ощущением безмерного одиночества, но мысль о Шейле и теплых ее губах прогнала тоску. Прикрыв глаза, он попытался вызвать знакомые картины, свое московское жилище, комнату со старыми афишами, шумные улицы столицы, потоки машин, игру неоновых огней, но это казалось таким же нереальным, невозможным, как сопка Крутая и вездеход Петровича, доставивший его в аномальную зону. Вместо этого перед ним раскрывались морские дали, полные солнечного сияния, гудел ветер, надувал паруса, и вздрагивала от пушечных залпов палуба. Еще он видел рощу земляничных деревьев около усадьбы Брукса и лицо Шейлы Джин Амалии, то ласковое, то грустное, видел ее глаза, а в них — отблеск звезд, неспешно круживших в южном небе. Серов глубоко вздохнул и покачал головой:
— Вжился, черт… так вжился, что прежнее почти не помнится!
Нет, конечно помнилось, но то была память разума, а не чувств. Его эмоции и чувства диктовались уже этим миром, еще недавно непонятным и чужим, но все упорней, все настойчивей заявлявшим о своей реальности. Ко всему привыкает человек, особенно молодой.
— Хрр… Эндррю! — окликнули от костра. Там маячила мощная фигура Хрипатого Боба, и, увидев его, Серов выступил на свет.
— К Старрику, — пояснил Боб. Мортимер, отвлекшись от спора с Хенком, добавил:
— Иди, иди. Должно быть, серебришко взвесили, и надо посчитать, чего кому положено. Ты там почаще умножай да складывай. Вычитать и делить не обязательно.
— Это уж как получится, — произнес Серов и зашагал вслед за Хрипатым к дому коменданта.
Очутившись в довольно просторной комнате, он с удивлением приподнял бровь. Против ожиданий, здесь не было никого из офицеров, ни Тома Садлера с его бухгалтерской книгой и счетами, ни бомбардира Тегга, ни шкипера ван Мандера, ни даже Эдварда Пила, который всегда косился на Серова недобрым глазом. На полу здесь лежали шкуры ягуаров, к стенам крепились шандалы с горящими свечами, мебель была неуклюжей, самодельной, зато изготовленной из драгоценного красного дерева, — массивный стол, скамьи, два сундука и огромное кресло. В кресле сидел Джозеф Брукс, а на столе перед ним находились винный бочонок, дюжина оловянных кружек, пистолет и толстая оплывшая свеча в медном подсвечнике. О завершившемся совете напоминали лишь пустые емкости да этот бочонок с выбитым дном.
— Садись. — Капитан показал пистолетом в сторону лавки.
— Благодарю, сэр.
