Линь, лежащий неподалеку от его локтя ожил, с жужжанием влетая из бочонка; дым от выстрела рассеялся в самый раз, чтобы дать ему возможность оценить полет снаряда, прежде чем он упал в воду, увлекая за собой и линь. Тяжелый вздох, переходящий в стон вырвался у команды барказа – как обычно, моряки по-детски радовались любой необычной операции, разнообразящей монотонные будни Королевского флота и также по-детски огорчались неудачам.
– Выберите линь и снова тщательно уложите, – приказал Хорнблауэр, – сделайте витки абсолютно ровными.
Одна утешительная истина, которую он усвоил, изучая артиллерийское дело, состояла в том, что даже если первый выстрел не попал в цель, то это еще не доказывает, что двадцатый тоже будет неудачным. К тому времени линь намокнет и потяжелеет; пушка прогреется; поведение шлюпки будет практически тем же самым; несколько изменится угол возвышения ствола. В любом случае, пробный выстрел показал, что нужно продвинуться чуть ближе к берегу и сделать большую поправку на силу ветра. Хорнблауэр приказал, чтобы поверх нового заряда забили двойной пыж, что смогло бы предохранить заряд от просачивания влаги на то время, пока барказ продвинется на несколько ярдов к северу вдоль линии прибоя.
Когда пушка выстрелила вновь, на мгновение показалось, что выстрел был удачным, но снаряд упал в прибой в десяти ярдах от ожидающей толпы – а для практических целей, которые Хорнблауэр собирался осуществить, эти десять ярдов были все равно, что сто. Третий, четвертый и пятый выстрелы дали результаты с еще большими отклонениями. Хорнблауэру начинало казаться, что начальная скорость выстрела недостаточна. Рискуя разрывом пушки, он может увеличить мощность порохового заряда; существует еще и дополнительный риск: линь может лопнуть, а освобожденный от него снаряд попасть в кого-нибудь из толпы на берегу. Но когда шестой и седьмой выстрелы также оказались неудачными, Хорнблауэр решился на этот риск. Он засыпал в жерло пушки полуторный заряд пороха и тщательно прибил его прибойником. Затем он приказал всей команде шлюпки отойти как можно дальше на корму – если пушка разорвется, число пострадавших будет минимальным. Для самого же Хорнблауэра выглядело вполне логичным решение самому потянуть за спусковой шнур, вместо того, чтобы поручить это опасное дело кому-либо из подчиненных.
Он бросил последний взгляд на аккуратно уложенный в бочонке линь и дернул спусковой шнур. Шестифунтовка выстрелила со страшным грохотом, отдача толкнула барказ назад, а сама пушка даже подпрыгнула на лафете. К счастью, толстый металл выдержал и снаряд, таща за собой изогнутую дугу шнура, пересек урез воды и упал среди ожидающей толпы.
Итак, связь с берегом была установлена, правда, связь хрупкая и ненадежная, потому что обезумевшие от всего происходящего пленники тут же схватили линь и начали его выбирать. Хорнблауэр выругал себя за то, что не предусмотрел возможности подобного развития событий; он схватил рупор, в то же время лихорадочно выискивая в мозгу французскую фразу, эквивалентную английским «Стоп выбирать!» или «Отставить!»
– Doucement! Doucement! (Осторожно!) – наконец закричал он, бешено размахивая руками и приплясывая на носу шлюпки. Возможно, ветер донес его слова до берега, а может его жесты были правильно поняты. Кто-то из пленников взял руководство на себя. Среди толпы возник небольшой водоворот, и линь перестали выбирать. Хорнблауэр осторожно развернул барказ и направил его к «Сатерленду», травя понемногу линь, до тех пор, пока он смог сигналом вызвать с корабля свою гичку, чтобы на ней руководить завершением операции.
Гигантское ожерелье из наполовину опустошенных бочонков с солониной было сброшено в море, тендер взял его на буксир и медленно потащил к барказу. Полупустые бочонки достаточно высоко поднимались над водой. Дополнительная плавучесть позволит им преодолеть самый тяжелый накат прибоя, а если французы будут тянуть достаточно быстро, то большинство из бочонков достигнут земли, не растеряв своего содержимого. Если же произойдет худшее, то их содержимое будет выброшено на сушу достаточно быстро. Мясо, которое полгода пролежало в бочке с рассолом, вряд ли станет хуже от морской воды.
Операция приближалась к своему финалу. Более толстый конец был привязан к линю, переправлен на берег и Хорнблауэр опять вскочил на ноги с рупором в руках.
– Tirez! Tirez! (Тяни!) – завопил он и замахал трубой толпе. Те поняли и начали выбирать. За концом, привязанным к линю, последовал еще более солидный трос, за которым двинулась и лента из бочонков с солониной. Хорнблауэр с беспокойством следил за тем, как они двигались – большие, неуклюжие, черные на фоне белой пены прибоя, под ослепительными лучами средиземноморского солнца. Но, даже не наблюдая пристально за ними, он мог судить об успешном прибытии припасов на сушу. После того, как первый из бочонков достиг суши, в толпе опять началось движение – измученные голодом люди разбили его о скалы и дрались за право обладать содержимым.
Хорнблауэр не собирался дожидаться, пока последний бочонок с солониной выползет на берег. Он не хотел больше вспоминать о зверствах и ужасах Кабреры, поэтому приказал шлюпкам возвращаться к кораблю. Он даже не взглянул в сторону острова, пока на «Сатерленде» не перебрасовали реи и корабль продолжил свой путь в точку рандеву с адмиралом. Мимо них на всех парусах прошел испанский бриг с продовольствием для узников Кабреры и разгневанный офицер прокричал с его палубы в рупор на ломанном английском:
– Что это значить, сэр?! – кричал испанец, – Зачем вы вмешиваться? Кабрера – наша земля – вы не должны ходить сюда!
– Черт его побери, – вокликнул Буш, стоящий рядом с Хорнблауэром, – разрешите мы разок пальнем по нему, сэр?
После всего увиденного команда «Сатерленда» наверняка с полным одобрением отнеслась бы к подобной форме приветствия союзника, но Хорнблауэр чувствовал, что он уже и так достаточно сделал для того, чтобы спровоцировать международный скандал. Он приложил руку к уху и сделал жест, показывающий, что он ничего не слышит. Офицер повторил свои упреки, вопя и неистово вытанцовывая на палубе, так что Хорнблауэру даже показалось, что испанец вот-вот лопнет от прилива крови. Конечно, со стороны Хорнблауэра это была всего лишь детская шутка, но и она вызвала смех среди офицеров и матросов «Сатерленда», чего и добивался их капитан – ведь в трудное и грозное военное время взрыв смеха иной раз стоит бортового залпа.
Хорнблауэр снова вернулся было к привычным обязанностям, но вдруг новая волна депрессии накатила на него. Помощь французским пленным на Кабрере стоила его кораблю нескольких сотен саженей отличных линей и тросов, двух десятков бочонков с солониной и целого светового дня. Что больше всего беспокоило Хорнблауэра, так это необходимость рассчитываться за все это. Придется писать как минимум дюжину писем и рапортов с объяснениями и это будет только началом, потому что их сиятельства Лорды Адмиралтейства, получив эти письма, конечно же захотят дальнейших объяснений и объяснений, уточняющих эти объяснения и еще, и еще… Хорнблауэр почти физически ощущал длинную череду своих будущих писем, которая тянулась к нему как рука судьбы.
