— Да как вы смеете! — возмущению Саныча не было предела. — Вы не человек! Вы животное, вы…
Как и всякий интеллигент Морозов почти не использовал в своем словарном запасе матерных слов, однако именно этих, подходящих обстановке словечек, сейчас ему как раз не доставало. Эмоции переполнили его и, прежде чем сообразить, что он делает, Морозов, неожиданно для всех и в первую очередь для самого себя, плюнул в наглую рожу Мигеля.
Набычившись, Мигель медленно провел пятерней по щеке, размазывая плевок по щетине. Лицо его исказила разъяренная гримаса, увидев которую Саныч понял, что его сейчас будут убивать. Сильная рука сдавила ему горло, перекрыв всякий доступ кислорода в легкие, и оторвала от пола. Увидев вблизи вылупленные, потемневшие от бешенства зенки, Саныч зажмурился.
Крепкая затрещина швырнула его в каземат. Он покатился по полу, упал на что-то мягкое и не шевелился.
Полковник, не в пример ученому, зашел в камеру добровольно, дверь за ним затворилась, щелкнул запор.
— Осторожнее, профессор, вы отдавили мне ногу, — послышался знакомый голос, и мягкая куча под Санычем зашевелилась.
— Кто здесь? — шепотом спросил Саныч, ничего решительно не видя в могильном мраке каземата и сполз с завозившейся под ним кучи.
В камере было кромешно темно, блеклые лучики от светившего в караулке светильника узкими полосками просачивались через неплотно подогнанные щели стальной двери, не позволяя разобрать, сколько еще человек томилось в ее застенках.
— Да я это, Васильев! — пробурчали сбоку. — Профессор… отпустите мое колено. Своим неожиданным появлением вы и так чуть не сделали меня инвалидом.
— Извините… — пробормотал Саныч, поспешно отдергивая руку. — Ни черта не видно… Володя, вы здесь один? А где Кирилл?
— Да все мы здесь… — ответил из непроглядной тьмы Борисов. — Место встречи, как в том кино… изменить нельзя.
Морозов пошарил рукой по холодному полу вокруг себя, наткнулся на колючий край высохшей травяной подстилки и переместил на нее свое тело. Мягче от того не стало, как и хоть сколько-нибудь теплее.
— А что с Ириной? — зашуршал рядом циновкой Васильев.
— С ней все нормально, — ответил Саныч в обычной своей манере. — Сидит в соседней камере.
— Значит, вместе с Глорией. А они… они ее не тронули? — спросил Васильев упавшим голосом, готовый услышать самое худшее.
— Нет, — поспешил его успокоить Саныч. — Но Ира у вас молодчага. Любого мужика за пояс заткнет. С характером девушка, уважаю.
Воспряв душой, Васильев на коленках подполз к стене и застучал по ней костяшками пальцев, приложив ухо к камню в надежде на ответ. Но монолитная плита глушила стук, и в камере за стеной его не слышали. Он застучал еще с большим упорством, сбивая до красноты казанки.
— Зря стараешься, — с простуженной хрипотцой заметил из своего угла Борисов. — Тут все равно, что в могиле. Не дозовешься.
Васильев сдался не сразу, осознав всю бесплодность своих попыток лишь разбив до крови кулак. Отсев на травяную подстилку, с досады скрипнул зубами:
— Сволочи!
— Санчес… Вы меня слышите? — негромко позвал Борисов.
— Да, — ответил вполголоса кубинец.
— Ума не приложу, как вы остались живы?! Махнуть с такой высотищи! Там же внизу сплошь камни!..
— Видать повезло, — грустно усмехнулся полковник.
— Куда уж там… Повезло, не сидели бы здесь. И все же я очень рад вас видеть снова — целым и невредимым!
— Не считая подбитого глаза! — добавил от себя Саныч и не удержался от смешка, тем самым разрядив обстановку.
Сокамерники тихо засмеялись. Но даже этот задавленный стенами смех, прорвавшись наружу, взбесил надзирателей. К двери кто-то подлетел, изрыгая ругательства, саданул ногой, со психом выдернул засов, и Саныч, сидевший ближе других, зажмурился от хлынувшего в камеру света. На пороге, потрясая резиновой дубинкой, возник разгневанный конвоир, пролаял злую фразу и, срывая раздражение, попытался достать его ботинком. Саныч благоразумно отклонился, кованый ботинок лягнул пустоту.
Это промашка завела его еще больше. Надсмотрщик ворвался в камеру, и размахивая дубинкой, принялся раздавать удары направо и налево. Но стены этого природного бункера были так тесны, что добрых замахов не получалось, а оттого и удары были не настолько болезненны, сколько унизительны. Выдохшись, он убрался в караульную комнатушку и, пообещав напоследок вернуться, если услышит шум, запер дверь.
— Дегенерат, — поморщился Морозов, потирая ушибленную «демократизатором» руку, на которой вздувалась багровая полоса. — Откуда только Крафт таких выкопал?
— Я вам объясню, — сказал Родригес. — Больше половины из того сброда, что мы видели, беглые преступники. Тут и простые уголовники, и те, кто держал оружие, наемничая на повстанцев.
— Что это за повстанцы такие?
— А вы никогда не слышали о таких?
— Честно говоря, нет.
— Вам о чем-нибудь говорят такие понятия, как Никарагуа, Гондурас, Гватемала, Колумбия?
— Вы имеете в виду революционные бригады? — присоединился к разговору Васильев.
— Как они себя называют. Хотя на деле это обычная шайка головорезов, которым плевать, кому пустить кровь: идейному противнику или работающему в поле крестьянину. За каждым из этих ребят в своей стране грешок имеется. Попади они в руки полиции, на милосердие нечего и рассчитывать. В лучшем случае пожизненное заключение, а то и хуже.
— Выходит, чем всю жизнь скрываться по джунглям, они предпочитают работать на Крафта? Чем же он их заманил? Что за работа такая? Может вы и это знаете, Санчес?
— Еще недавно я это мог лишь предполагать, но теперь, кажется, знаю наверняка.
— Подождите, дружище, — затеребил его вдруг Морозов. — Я может что-то не понял, но что за околесицу нес Крафт, называя вас полковником? И фамилию еще какую-то приплетал…
Марко помолчал, собираясь с мыслями и обдумывая, с чего начать свою историю, о чем можно поведать друзьям, а о чем следовало бы и умолчать. Но придя к мысли, что скрывать уже нечего, и они все в одной лодке, которую несет течением невесть куда, и неизвестно еще чем все закончится, он поскреб ногтями волосатую груди и произнес:
— Родригес.
— Да-да, кажется именно эту…
— Меня зовут не Санчес, а Марко Родригес. — сказал полковник в наставшей тишине.
Безмолвие, повисшее в камере, иначе как звенящим назвать было нельзя. А полковник в душе порадовался темноте, которая скрывала его виноватое лицо.
— Я, наверное, чего-то не совсем понимаю… — неуверенно начал Морозов. — Нет, подождите, надо разобраться…
— Крафт сказал вам правду. Я не инженер и никогда не работал в географическом обществе.
— Так кто же вы тогда? — спросил Васильев, пораженный ничуть не меньше профессора.
— Я полковник из Комитета защиты революции. Работаю в департаменте по борьбе с наркотиками…
Пока его собратья по несчастью переваривали свалившуюся как снег на голову новость, полковник Родригес сохранял молчание, и лишь тогда, как почувствовал, что пауза начинает затягиваться, предвидя дальнейшие расспросы, выставил условие:
— Я готов ответить на любые ваши вопросы, но прежде хочу знать, кто эти двое и можно ли я им доверять?
И он повернул лицо к противоположной стене, возле которой чернели силуэты полулежавших на травяных ковриках незнакомых ему мужчин.
* * *
— О ком это вы? — удивился профессор, со своей близорукостью ни сном ни духом не ведавший, что в каземате, кроме Васильева и Борисова, находится кто-то еще.
У стены, брызнув искрами, зажглась зажигалка, крошечным пламенем выхватив из мглы землистое, заросшее щетиной лицо. Мужчина слабо поднял руку в знаке приветствия.
— О нас, — сказал он на чистейшем русском, чем поверг Морозова в состояние легкого шока, и посветил подрагивающим огоньком над своим другом, скрючившемся у него под боком.
— Вы… из России?! — не верил собственным ушам профессор.
— А откуда ж ему быть?! — выдавил смешок Борисов. — Наш… земляк. Мало того, москвич.
— Не может быть!
— Ты не веришь в такие совпадения? А зря! Где еще могут сойтись двое русских, как не на необитаемом острове где-нибудь на Карибах?
— Да еще в одной кутузке, — подбросил шутку Васильев. — Саныч, ты приглядись к нему лучше. Никого не напоминает?
— Да полно вам молоть чепуху! — рассердился профессор, все же присматриваясь к мужчине.
В камере, где отсутствовала вентиляция и не хватало кислорода, зажигалка едва горела; пламя металось, то затухая, то вновь вспыхивая ярким оранжевым мотыльком. С таким скудным освещением Саныч при всем своем желании не узнал бы и близкого родственника, не говоря уже о человеке, которого впервые видел. Мигнув, зажигалка угасла, отдав камеру со всеми ее обитателями во власть тьмы.
