— Когда?
Зобов надвинул брови на глаза.
— Сейчас вся Россия оделась в траур. Стонет, скулит, плачет. Но скоро ей надоест это. И должны же наконец когда-нибудь иссякнуть слезы! Тогда весь народ оскалит зубы. Глянет на всех виновников войны сухими глазами. Зарычит по-звериному. Понимаешь? Весь народ! Это будет страшное время.
— Ты думаешь?
— Я уверен.
Я молча жму руку Зобову.
Вечер. На базе, на жилой палубе, матросы ложатся спать. Говор вертится вокруг смотра.
— Нет, наш-то Камбузный Тюлень вот учудил!
— А что?
— Проходит царь мимо камбуза. Нужно бы пожирать его глазами, чтобы ни одной косточки в целости не осталось, как полагается по уставу. А он, дурной, на генерала свои мигалки уставил…
Кок оправдывается:
— Я не знал, кто из них царь. Ну и выбрал самого здорового генерала, внушительного, с лентой через плечо…
Зобов, раздеваясь, говорит:
— Раз его величество осчастливил нас своим посещением, то поможем ему в трудном деле…
Над ним смеются:
— Молчал бы уж, магнитная душа!
— Он поможет, как помогает балласт утопающему в море.
Из-под одеяла высовывает голову моторист Залейкин:
— Слава всевышнему творцу, что смотр кончился благополучно.
— А что могло быть?
Залейкин привстает и садится в постели:
— Кажись, в Черном море это случилось — забыл. Сделал царь так же вот смотр, довольным остался. Хорошо. Ходит потом, как полагается, вдоль фронта, разные вопросы задает команде. Дело идет отлично. А напоследок — пожалуйте бриться — с козыря шандарахнул: спрашивает у одного матроса, что это, мол, означает — двуглавый орел. У того, оказывается, гайка слаба насчет такой мудрости. Обращается к другому, к третьему. То же. И даже сам командир напоролся — нечем крыть. Царь задвигал скулами — в обиде большой. Офицеры трясутся, словно котята на морозе, — срежет теперь золотые погоны. Тут один кочегар нашелся — юлит всем туловищем, точно ему кто шилом колет ниже поясницы. Заметил это царь, спрашивает его: «Может, ты знаешь?» — «Так точно, ваше императорское величество, доподлинно знаю». Обрадовалось начальство — выручит всех. И даже головами закивали кочегару: не подкачай, мол, родной! «Ну-ка, — спрашивает царь, — ответь мне: что значит двуглавый орел?» А тот возьми да брякни: «Урод, ваше императорское величество!»
Залейкин под хохот команды прячется под одеяло.
…Провожаем в поход другую подводную лодку из нашего дивизиона — «Росомаху».
Полуденное небо в сиреневых облаках. Хороводами плывут они в сторону сизого моря. Легкий ветер играет матросскими ленточками.
Мы стоим на каменной набережной и смотрим, как «Росомаха» разворачивается. Вид у командира Ракитникова уверенный, распоряжения точны и непоколебимы.
— До свидания! — кричат нам товарищи с палубы.
— Счастливо вам вернуться! — дружно отвечаем мы с берега.
Смеются на лодке, смеемся и мы, а в глубине души растет смутная тревога, удастся ли им еще раз причалить к этому берегу?
С нами стоят на берегу штатские: жены, дети и родственники отплывающих. Слышны вздохи, печалью наливаются глаза.
Расстояние между лодкой и берегом все увеличивается.
С той и другой стороны машут платочками, фуражками.
Гавань и город давно уже позади нас, а мы все идем и не замечаем ни времени, ни пространства. На берегу, кроме нас, ни одной живой души.
— Не хочу дальше! — заявляет Полина и падает на траву.
— Хорошее место, — говорю я и опускаюсь рядом с Полиной.
Волны в рыжих кудрях заката. Их гонит ветер, как пастух стадо, задорно свистит. По небу плывут караваны облаков. С горы, придвинувшейся к берегу, многоголосо шумит лес, качает лохматыми папахами.
— Скажи, Сеня, страшно тонуть в море?
Я смотрю в синь ее глаз, ставших вдруг холодными.
— С жизнью расставаться одинаково страшно везде. А почему это тебе в голову пришло?
— Вспомнила о муже… Как узнала, что он погиб на фронте, я побежала к морю. А увидела волны — испугалась…
— Не стоит думать об этом.
Она соглашается со мною, и уже по-иному зазвучал ее голос:
— Знаешь что, Сеня?
— Ну?
— С первого нашего знакомства я ужасно боялась тебя.
— А теперь?
— Теперь… Мне очень холодно…
Полина бросает на меня ласковый взгляд и громко смеется.
— Полина! Ты сияешь для меня, как семицветная медуза в тропиках.
Я обнимаю ее, горячую, как приморский песок, накаленный солнцем. Озорной ветер, постоянный спутник мой по всем странам, перебирает ее локоны, бросает мне в лицо пряди волос. Она увертывается от моих поцелуев. Это не каприз, а желание поиграть, взбудоражить и меня и себя.
В темной дали видны электрические вспышки. Это переговариваются огнями наши дозорные суда. Лучи прожекторов режут ночь, шарят по взъерошенной поверхности моря, ощупывают волны. Пусть занимаются военными делами. Я далек от этого.
А пока что в моих руках бьется Полина, осыпает меня ласками. Но я и сам не скупой на ласки. Бери, любимая, все, что тебе надо и что даром получил я от солнца! Вокруг нас оркестр из напевного ветра, лесного шума и рокочущего прибоя. Море кадит нам соленым запахом.
Ах, как коротка эта ночь!
Нас провожает утренняя заря.
В иллюминаторы «Амура» скромно заглядывал тихий вечер.
С моря вернулась подводная лодка «Куница», принадлежащая к нашему дивизиону. Команда ее с чемоданчиками и сундучками потянулась на базу. Это нас обрадовало. Кинулись к товарищам с расспросами:
— Ну, как дела?
— Одно судно угробили.
— Крейсер или броненосец?
— А черт его знает! Какое-то большое судно…
Вид у команды возбужденный, неестественно веселый, точно она вернулась со свадьбы и находится еще под хмелем. Все разбились на кучки. Идет оживленная беседа. В кубрике шумно. Мы с интересом слушаем рассказы матросов, вернувшихся из похода.
— «Куница» встретилась с неприятелем в то время, когда он, по-видимому, держал курс к нашим берегам. Шел целой эскадрой — посредине крупные суда, а по сторонам — миноносцы. Лодка наша постепенно сближалась. А потом погрузилась на большую глубину. Слышно было, как проходили над нею головные суда. А когда мы поднялись и высунули перископ, то увидели себя в средине неприятельской эскадры. Командир решил выстрелить залпом из четырех аппаратов Джевецкого, которые находились на верхней палубе. Мины были пущены веером.
— Эх и саданули, — рассказывает рябой минный машинист Тюркин, когда-то мой одноклассник. — Море заревело! И уж вот до чего качнуло нас! Как только не опрокинулась «Куница»! Но и у нас чуть было беды не случилось. Слышим: на верхней палубе творится что-то неладное. Оказалось, что одна мина застряла хвостом в ножницах аппарата. Работает ее винт, урчит, завывает. А сама она, окаянная, рвется, ерзает по железу, бьется о борт. Ведь шутка сказать — шестьдесят пудиков в ней! Болтается такая штуковина, так что весь корпус лодки дрожит. Вот, думаем, ахнет! А тут еще стрельба со всей эскадры. Все море засыпали снарядами. Эх, что было! Не рассказать всего. Давай мы тут зарываться в глубину. Да и ухнули с отрицательной плавучестью футов на триста. Даже заклепки начали слезиться. Насилу выбрались изо всей этой кутерьмы.
