Когда я открыл глаза, меня поразила фигура радиста. Он стоял у стола, как-то странно согнувшись, руками держась за наушники.
— Маркони, — окликнул я, — в чем дело? Чего ты застыл?
Он повернулся ко мне, но, кажется, меня не увидел. У него было белое, растерянное лицо. Открыв окошечко в рулевую рубку, он вдруг заорал срывающимся голосом:
— Николай Николаевич! Николай Николаевич!
Лицо капитана показалось в окошечке.
— Ну, в чем дело? — спросил Слудеицов. — Чего вы разволновались, маркони?
— Девяностый подает SOS, — сказал радист. Он вслушивался в точки и тире, звучавшие в наушниках. Медленно он переводил их на слова: — «Кто меня… слушает… прошу сообщить… ваши пункты… позывные…»
— Успокойтесь, маркони, — резко сказал капитан. — Возьмите себя в руки и скажите, какой пеленг направления на 90-й.
Пока радист определял пеленг, я соскочил с койки и, стараясь не обратить на себя внимание капитана, подошел к столу.
— Норд, — сказал радист.
— Значит, он. — Капитан повернул голову назад, и я увидел, что за ним стоит Овчаренко.
— Значит, он, — подтвердил Овчаренко. Я забыл про осторожность и спросил:
— Это свет 90-го с левого борта?
— Да, — ответил капитан, рассеянно глядя на меня. Ему, по-моему, просто не пришло в голову, что мне здесь не следует быть.
— Да, — повторил он уже про себя, — это свет 90-го. — Потом резко повернулся к радисту. — Передайте, — сказал он. — «Нахожусь от вас на зюйд, в расстоянии видимости. Вижу ваши огни. «РТ 89». — Ключ в руке маркони застучал свои точки и тире с такой быстротой, что мне казалось, — это просто дрожит рука, лежащая на ключе аппарата, дрожит и отбивает мелкую дробь. — Переведите связь на телефон, — раздраженно добавил капитан. Снова задрожала рука маркони, и застучал ключ. Тусклым светом горели лампы радиостанции. Левой рукой радист поворачивал регуляторы, лампы загорались и гасли. За переборкой выл ветер, бились волны, а в рубке, казалось, была тишина, — так напряженно молчали и вслушивались и капитан, и Овчаренко, и я. И вот в этой кажущейся тишине мы услышали голос маркони:
— Алло, алло, — говорил он. — 89-й слушает. Говорит 90-й? Алло, алло! Абрам, это ты? Говорит Вася. Вася Фетюкович из третьей группы.
— Капитана к аппарату! — рявкнул Студенцов и со стуком задвинул окошечко. Маркони растерянно поднял голову и сразу опять заговорил:
— Абрам, ваш старик далеко? Позови-ка его. Николай Николаевич просит. Ну да, да, наш старик просит вашего старика. — Дверь отворилась, и вошел Студенцов. — Сейчас подойдет, — сказал маркони, встав и передавая Студенцову наушники. Он включил в аппарат запасную пару и хотел надеть их, но тут я не выдержал. Стараясь не шуметь, я отнял у него один из наушников. Он удивленно на меня посмотрел, — наверное, он забыл, что я в рубке, но спорить не стал. Сблизив головы, прижав каждый по одному наушнику к уху, мы ждали. Какие-то визги и вздохи слышали мы в эфире, как будто в эфире тоже был ураган. Маркони подрегулировал, и визги стихли. Капитан сидел в кресле, прямой, широкоплечий, чуть наклонившись к микрофону. Но вот мы услышали шум, — может, это хлопнула дверь в радиорубке на 90-м, — и голос в наушнике отчетливо сказал:
— Алло, говорит капитан «РТ 90» Ткачев.
— Говорит капитан «РТ 89» Студенцов.
— Здорово, Николай.
— Что там такое у вас?
— Да понимаешь, — говорил голос в трубке, — здорово кладет. Сейчас минут пятнадцать пролежали на левом борту с креном около десяти-пятнадцати градусов,
— А теперь?
— Пока немного выпрямились. Не знаю, надолго ли. Перекачиваю водяной балласт. Вот опять, кажется, начинается. Ложится теперь на правый борт. Подожди у аппарата. Я еще подойду.
Мы слышали стук — это Ткачев положил наушники. Студенцов сидел неподвижно, не поворачивая головы. Некоторое время было молчание, потом в наушнике я услышал другой голос:
— Алло, алло! Фетюкович, слушаешь? — Фетюкович с опаской покосился на Студенцова, но Студенцов думал о своем и не обращал на него внимания. Тогда Фетюкович изогнулся и, как-то обогнув Студенцова, сказал в микрофон:
— Да, да, Абрам, это я. Ну как там у вас?
Голос Абрама звучал в наушнике глухо и напряженно:
— Ой, Васька, совсем плохо. Я думаю, — мы пропали.
— Что ты, Абрам! — заволновался Фетюкович. — Как же можно так говорить!
Но Абрам продолжал, перебив Фетюковича:
— Если бы ты знал, как страшно. Нас совсем положило, и волнища такая, что прямо смотреть нельзя.
— Это пустяки, Абрам, — сказал Фетюкович, — это тебе кажется так. Мне по началу тоже всё страшновато казалось. — Он всхлипнул, вытер нос кулаком и добавил с удивительной непоследовательностью: — Мы же совсем рядом, мы же вас видим. Вот чудак какой, ты что ж думаешь, мы вам так и дадим на наших глазах утонуть?
Студенцов шевельнулся в кресле. Он хотел что-то сказать, но смолчал. У него только передернулись плечи. А Фетюкович даже повеселел от этой мысли.
— Да, да, — убежденно говорил он. — Вот увидишь, старики сейчас сговорятся, и пойдет работа.
— Николай, слушаешь? — услышал я голос Ткачева. Студенцов вздрогнул и быстро ответил:
— Да, да. Ну как?
— Да знаешь… боюсь, понимаешь, что скоро конец…
Казалось, Ткачев извинялся за что-то. Казалось, ему было неловко, что вот силою вещей его тральщику требуется помощь, или, может быть, просто человек, не привыкший к громким фразам, к красивым выигрышным положениям, даже сейчас, накануне смерти, в самую трагическую в своей жизни минуту, не изменил себе и стеснялся откровенной трагичности разговора.
Со стуком открылось окно из рубки. Овчаренко просунул голову, хотел, кажется, что-то спросить, но, увидя лицо Студенцова, промолчал и стал слушать.
— Балласт не помог? — спросил Студенцов.
— Помог немного, но боюсь, что опять положит. Здорово сволочи напортили. Не устоишь. Тебя кладет?
— Пока не особенно. У тебя рыбы много?
— Тонн сто.
— Я думаю, меня спасает, что груз большой. Тонн четыреста рыбы.
— А мы позже начали, и промысел был плохой. Ты прав, пожалуй. Я тоже думаю, что дело в грузе.
У меня появилось ощущение нереальности происходящего. Я слышал, как два спокойных, серьезных человека обсуждали техническую проблему. Такой разговор мог бы происходить только между инженерами в конторе треста. Но тогда почему такое умоляющее, испуганное лицо у Фетюковича, тогда почему так сжаты губы у Овчаренко? Я представил себе Ткачева, чей спокойный голос звучал в наушнике, и радиста Абрама, наверное, такого же мальчишку, как Фетюкович, который размазывает по лицу слезы и регулирует радио, чтобы «старику» было лучше слышно, и матросов на палубе, хмурых, напряженных, с серьезными и спокойными лицами, и кочегаров у топок, бросающих уголь и ждущих, что сейчас на них сверху хлынет вода, и механиков, и засольщиков, и штурманов, и бездну под ними, и волны с пятиэтажный дом, и тральщик, поворачивающийся кверху килем и покрывающий всех — и матросов, и штурманов, и механиков, тех самых, которые недавно в солнечный день махали нам с палубы руками и кричали шутливые приветствия. Я представил себе это, и такой дикий ужас охватил меня, что я чуть не закричал. А Студенцов в это время спокойно говорил:
