Мы застопорили «Иорикку». Ведь нам ничего другого не оставалось. Иначе бы мы взлетели на воздух. Потом они явились к нам на борт:
– Будьте добры показать нам ваши бумаги. Да, благодарю вас, бумаги в порядке. Нам надо произвести ревизию. Мы вас не задержим. Всего только несколько минут.
– Прошу вас, прошу вас, господа, только не слишком долго. Мы и без того опаздываем. Если это затянется, я слагаю ответственность на ваше правительство.
Шкипер смеется. Как этот человек умеет смеяться! Своим смехом, слегка ироническим и чрезвычайно веселым, он уничтожает все подозрения.
Добрые люди, очевидно, уже пронюхали о корнед-бифе: как муравьи они ползали по товарному отделению и искали корнед-биф из Чикаго. А шкипер смеялся и смеялся.
На «Иорикке» не было корнед-бифа. На кухне стояло несколько коробок, для собственного потребления.
Но на «Иорикке» было какао. Голландский, с гарантией, чистейший какао Ван-Гутена. Целые ящики. Десятки ящиков. И весь какао в жестяных коробках. Чтобы не выдохся.
Унтер-офицер, производивший ревизию груза, ткнул в один ящик, который лежал в самой середине. Ящик извлекли. И он велел его открыть.
Шкипер смеялся. А офицер нервничал. Он не хотел подать виду, но не мог этого скрыть. Этот смех доводил его до бешенства.
Красивые большие коробки, заклеенные этикетками. Шкипер подошел к ящику, достал жестяную коробку и подал ее офицеру, придав своему смеху остро саркастический тон. Офицер взглянул на шкипера, потом на коробку, затем решительным шагом направился к открытому ящику, сам достал себе коробку, нервно сорвал этикетку и открыл – какао.
Шкипер качался от смеха.
Внезапно офицер вспомнил корнед-биф с костями и высыпал весь какао.
Какао. Здесь не было ничего другого. Ничего, кроме чистейшего какао Ван-Гутена.
Офицер, дрожа от нервности, взял у шкипера из рук коробку, сорвал этикетку, поднял жестяную крышку, но и в этой коробке был… какао. Он снова закрыл коробку и вернул ее шкиперу, поблагодарив его.
Что происходило со шкипером в тот момент, когда офицер взял у него из рук коробку, знает он один. Но он смеялся, смеялся так, что его смех слышали даже на военном судне, которое легло в дрейф.
Офицер извинился, дал расписку в произведенной ревизии и квитанцию на две поврежденные коробки какао, сел со своими людьми в шлюпку и уплыл к своему кораблю.
Когда он скрылся, шкипер отдал приказ:
– Повар, сегодня вечером для команды какао со сладким пирогом!
Потом он подошел поближе к ящикам, ища глазами то, что ему было нужно, достал одну коробку и передал ее повару. Потом велел забить ящик.
Я стоял на палубе, когда это происходило. И так как не стоит никогда терять удобного случая, то в эту же ночь решил унести несколько коробок какао. В ближайшей гавани можно было выручить за них пару шиллингов или обменять на табак.
Я стянул пять коробок и зарыл их в угольной яме.
При смене я сказал Станиславу:
– Ты знаешь, что у нас есть какао? «Честная профессия». Недурно бы несколько шиллингов положить в карман. Как ты думаешь, Станислав?
– Какие там шиллинги? Если б это было какао. Но ведь это только зерна какао, и если ты не сможешь продать подходящей мельнички, тебе не дадут ни одного пенса за них.
Это показалось мне подозрительным. Станислав, значит, думал уже о «честной профессии». Наверное, он уже открыл один ящик, когда второй висел на подъемном кране.
Я тотчас же отправился к угольной яме и открыл одну коробку. Станислав был прав. Это были зерна какао. Очень твердые, с медными гильзами. В другой коробке – то же самое. В третьей, четвертой, пятой – то же самое. Я снова хорошенько закрыл их и отнес обратно в ящики. Арабские и марокканские зерна какао интересовали меня очень мало; подходящие мельнички, в случае, если бы они и были у нас на борту, я бы, конечно, не мог унести с корабля.
Только шкипер мог зерна какао обратить в порошок. Он делал это двумя способами. Он мог совершить это чудо тем, что оставлял жестяную коробку в ящике, и тем, что брал коробку в руки. Он был мастер в черной магии. Да, сэр.
Мы шли в Триполи, и это был дьявольски тяжелый рейс. Мы метались по кочегарке, как одержимые. В свободные минуты, валяясь на угольной куче, чтоб отдышаться, я взглядывал на маленькую стеклянную трубочку, которая может так беспощадно поглотить взрослого моряка, если ей только вздумается. При этом я задавал себе вопрос: смог ли бы я закрыть клапан трубочки, если бы ей вздумалось пуститься в пляс?
И я ответил себе: нет. Но кто может знать, что он сделает в тот момент, когда будет уже слишком поздно ставить вопрос, а нужно будет решить его быстро, не рассуждая, в тот момент, когда вы забудете даже, что этот вопрос вообще существует. Кочегар ведь может остаться там и не успеет уйти. А бросить кочегара, чтобы потом всю жизнь слышать его крик:
«Пиппип! Пиппип! Я обварился! Вытащи меня отсюда, Пиппип. Я ничего не вижу, мои глаза сжег кипящий пар. Пиппип, скорей. Или все будет кончено. Пип-пип-п!»
Ну попробуй-ка оставить кочегара. Конечно, пойдешь, если даже будешь знать наверняка, что останешься там…
Но, может быть, я и не пойду? Почему? Моя жизнь ведь тоже имеет какую-то ценность.
Моя жизнь.
– Пиппип, беги на бакборт и не оглядывайся, на бакборт и назад.
Кочегар ревет эти слова, ревет так, что заглушает стук машины.
Не поднимая головы, я одним прыжком лечу на бакборт и падаю там на колени, потому что споткнулся о лом, лежавший у меня на пути.
В тот же момент раздается такой грохот и треск, что я встаю оглушенным.
Я вижу, как кочегар побледнел под густым черным слоем угольной пыли, покрывающей его лицо. И мертвецы могут бледнеть. Я выпрямляюсь с расшибленными бедрами и разбитыми коленями и оборачиваюсь.
Воронка свалилась.
Воронка – это круглый железный канал, огромная железная труба, диаметром в один метр. В этом канале ходят кадки. Это сделано для того, чтобы они не болтались по сторонам, а проходили прямо наверх в выгребную шахту.
Воронка опускается низко, в самую кочегарку, около девяти футов над полом. Вверху она прикреплена к кружку. Там она, по всей вероятности, перержавела на заклепках и отломилась. Куда же ей деться? Она, конечно, падает в кочегарку. Она висит перпендикулярно, изготовлена из очень крепкого листового железа и весит сто кило, если не больше. Края ее остры, как бритва. Она может отрезать руку вместе с плечом. Или, если смилостивится, то полноги. И кому придет в голову, что воронка может перержаветь на заклепках? Она висит там уже со времени разрушения Иерусалима и ни разу не падала. Все эти десятки столетий – ни разу. И вот ей вздумалось свалиться.
