В сенях появился Панфил Данилыч, раскрасневшийся, немного навеселе.
— Прошу к столу дорогого гостюшку, — выслушав сбивчивые слова Натальи, кланялся он Степану. — Не обессудьте. Праздник у нас, сына старшего женю.
— Я не один, с товарищами, — ответил Шарапов.
— Всех за стол! — шумно радовался хозяин. — Бог на счастье гостей нам послал. Митрий, Потап, режьте барана… Не одного — двух! — распоряжался он. — Девки, Наталья, Дуняша, Дарьюшка, кланяйтесь дорогим гостям, зовите к столу!
Поблагодарив хозяина, мужики шумно ввалились в дом.
За столом в большой горнице шло веселье. Радостные, счастливые, сидели Егор и Прасковья, прижавшись друг к другу.
Несколько дней, проведенных вместе с девушкой, решили судьбу Егора. Крепко задумал он жениться. Однако без отцовского согласия не смел сказать об этом Прасковье. Но девушка сама разгадала его заветные думы.
Выбрав время, когда никого не было дома, он подошел к Панфилу Данилычу, отдыхавшему на лавке после обеда.
— Жениться хочу, — потупив голову, вымолвил Егор, — Прасковью желаю взамуж…
Панфил Данилыч весело взглянул на сына.
— Что ж, брат, пора, — ответил он, поднявшись и положив руку на плечо Егора. — Темечко-то у тебя давненько окрепло. Дело хорошее… Нашему брату лесовику без жены как без шапки. Ежели Прасковья в согласьи, что ж, будем свадьбу играть. Я-то сразу заприметил, — хитро улыбнулся он, — огня, любви да кашля от людей не утаишь, брат!
И вот Рогозины празднуют помолвку старшего сына: пьют пенистое пиво, пляшут, поют веселые песни.
…Не скоро удалось выехать мореходам в Каргополь. Как ни рвалась Наталья свидеться с любимым, а пришлось дождаться санного пути — другой дороги не было.
— Об это время нет дороги в наших местах. Октябрь ни колес, ни полоза не любит, — уговаривал Панфил Данилыч гостей не торопиться.
Но зима торопилась. Наступил ноябрь. Начались морозы.
Распростившись с гостеприимными хозяевами, поблагодарив мужиков-лесовиков, мореходы на двух розвальнях выехали по первопутку в Каргополь, прямиком через леса и болота.
Глава двадцать седьмая
БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Бурливо и ветрено в Студеном море. Поздняя осень, поморские лодьи давно разошлись по тихим становищам… Куда ни глянь, на пустынных просторах величаво и грозно вздымаются волны; ветер гонит над ними тучи, тяжелые, хмурые.
Торопится в Архангельск бриг «Два ангела». Стремительно взлетая на волнах, лихо накренясь, он несется стрелой, глотая милю за милей. Ветер неистовствует в снастях, насвистывая и завывая на разные голоса. Нагоняя корабль, шумные волны вкатываются на палубу и с рычанием уходят за борт.
Тяжело управлять парусником в сильный попутный ветер. Сосредоточив почти всю свою силу в парусах грот-мачты, ветер бросал бриг то в одну, то в другую сторону.
Мореходы с трудом удерживали парусник на курсе. Они сбились с ног, ворочая тяжелое рулевое колесо, хватаясь за шкоты и брасы. Натруженные, распухшие руки с сорванными до мяса ногтями отказывались служить.
С ненавистью, как на врагов, смотрел Химков на кормовые паруса. Но убрать их не по силам одному человеку.
Ночью кормщик направил стремительный бег парусника к гранитным утесам Святого Носа. Он изменил курс, взяв ближе к югу, и корабль шел теперь правым галсом. Мореходы вздохнули: можно было присесть, переброситься словом.
— Как вкопанный стал, не шевельнется с курса! — радовался Семен. — Ребятенка поставь на руль — справится… Сынишка, слышь, мой, — он улыбнулся, видно, вспомнив сына, — четырнадцать ему минуло, дак за милую душу… В прошлом годе в море брал… — Взгляд Городкова остановился на негритенке, с усердием начищавшем медную кастрюлю. — Ежели черномазого к рулю приспособить? — помолчав, спросил он. — Втроем способнее, глядишь, и поспать часок довелось бы… Слышь, Ваня?
— Почему не попробовать, — охотно согласился Химков. — Хоть и черен, а все человек… с понятием. В парусах толк знает, помогал.
Негритенка поставили к рулю, он волновался, как никогда в жизни. Благодарными глазами мальчик смотрел то на Химкова, то на Семена. Он оказался понятливым и способным учеником, и на вторую вахту кормщик доверил ему руль.
Ветер дул с неослабевающей силой. Для Ивана Алексеевича было ясно: нужно убавить паруса. Но мореходы вконец измотались, обессилели, и Химков махнул рукой.
«Выдержат, — думал он, все же с опаской поглядывая на натянутые как струны снасти, гнувшиеся и дрожавшие мачты. — А ежели не выдержат?»
Море и кормщик схватились в единоборстве.
Страшно было мореходам среди разбушевавшейся стихии. Тяжелые удары волн потрясали бриг, яростные порывы ветра грозили изорвать в клочья паруса, сломать мачты. Страшно и вместе с тем радостно. Истые моряки, всю жизнь боровшиеся с морем, поморы будто слились с кораблем в одно целое; горящими глазами смотрели они, как бриг, обуздав могучие силы природы, бешено мчался вперед среди рева волн и завывания ветра.
Пожалуй, бригу «Два ангела» никогда не приходилось при капитане Томасе Брауне идти с такой скоростью. Сейчас корабль отсчитывал верных пятнадцать узлов.
— Хоть и хороша наша лодья во льдах да на зимовках, — не выдержал Семен, — однако на чистой воде далеко ей до брига. Сейчас вот катало бы лодью на волне, как бочку, а ходу чуть…
— Спору нет, — отозвался Химков, — ладно корабль сделан. — Он смотрел, как стремительно вздымался и опускался бушприт, как потоки воды заливали нос брига. — Как там пленники, живы?
— По мне, пусть сдохнут, разбойники, — отрезал Семен.
— Цезарь, сбегай спроси, не надо ли им чего, — сказал Химков, и, беря штурвал из рук негритенка, он показал на люк матросского кубрика.
Цезарь кивнул головой и умчался.
А внизу, в матросском кубрике, попавшие в ловушку пираты с тяжелыми от хмеля головами снова подняли руготню. Сегодня они были особенно возбуждены. Матросы галдели, орали, перебивая друг друга, готовясь пустить в ход кулаки.
Кубрик, освещенный колеблющимся светом сальной свечи, загроможденный койками и тяжелыми сундуками, выглядел мрачно. Табачный дым, окутавший людей едким густым облаком, затруднял дыхание. Кубрик, словно ящик на гигантских качелях, то стремительно поднимался вверх, то проваливался куда-то в пропасть. Пустой бочонок из-под рома, повинуясь качке, бешено шарахался из угла в угол, задевая ноги сидящих. Но разгоряченные спором пираты не обращали на это внимания.
— Ты, безмозглый кусок сала! — кричал боцману чернобородый португалец. — Ты хвастался своими подвигами на русском корабле. «Там остались одни мертвецы» — не твои ли это слова? А когда появился шкипер живой и здоровый с матросом в придачу, ты даже не узнал его. По-твоему, они вернулись с того света… Мертвые кусаются… — Португальца трясло от бешенства. — А виной всему негритенок, тринадцатый по счету среди нас. Я предлагал выбросить его за борт… Не ты ли, одноглазый дуралей, оставил его на корабле? Из-за тебя всем нам придется надеть пеньковые галстуки.
