– Ну, ну, хорошо, посмотрим.
Я бросился к нему.
– О нет, нет, батюшка, ради бога, теперь же. О, если бы вы знали, я считал минуты с таким же нетерпением, как приговоренный к смертной казни, который ждет помилования. Вы согласны, вы согласны, батюшка?
– Э, братец, – вскричал отец мой с неизъяснимым выражением нежности, – да разве я тебе когда в чем-нибудь отказывал?
Я вскрикнул и кинулся в его объятия.
– Ну, ну, потише, ты меня задушил, – сказал он. – Дай мне, по крайней мере, полюбоваться на моих внучков.
Я выпустил из рук батюшку и побежал к матери.
– Матушка, благодарю вас, и этим я вам обязан, вы разгадали своим сердцем сердце моей Фатиницы. Вам я обязан был счастьем в детском возрасте, вам же обязан буду им и в зрелых летах.
– Если так, – сказала она, – так сделай же что-нибудь и ты для меня.
– О, только прикажите, матушка!
– Я тебя почти совсем не видела. Проживи с нами еще месяц.
Это было очень просто, но между тем сердце мое сжалось и дрожь пробежала по всему телу.
– Неужели ты мне откажешь? – сказала она, сложив руки и почти с умоляющим видом.
– О нет, матушка! – вскричал я. – Но дай бог, чтобы то, что я теперь почувствовал, было не предчувствием.
И я прожил в Уильямс-Хаузе еще месяц.
Глава XXXII
В это время, как нарочно, ни один корабль не отходил в Архипелаг, да и вообще на восток шел один только фрегат «Изида», который вез командира королевского корсиканского полка, полковника сэра Гудсона Лоу в Бутринто, откуда он должен был отправиться в Янину. Я выпросил позволения ехать на этом корабле. «Изида» везла меня не прямо туда, куда я так торопился, но, попав в Албанию, я мог, благодаря письму лорда Байрона к Али-паше, получить конвой, проехать Ливадию, добраться до Афин, а там сесть в лодку и отправиться наконец на Кеос. Мы решились дождаться в Портсмуте отправления «Изиды», наконец фрегат вышел в море, через двадцать семь дней после обещания, данного мною матушке, и через восемь месяцев с тех пор, как я покинул остров Кеос. Я был уверен в Фатинице, как она во мне, и теперь ехал, чтобы уже никогда с ней не расставаться.
В этот раз погода тоже чрезвычайно нам благоприятствовала. Через десять дней по выходе из Портсмута мы были уже в Гибралтаре и останавливались там только для того, чтобы запастись водой и отдать депеши. Потом мы сразу же снова пустились в путь, оставили Балеарские острова слева, прошли между Сицилией и Мальтой и наконец увидели Албанию – «страну скал, кормилицу людей бесстрашных и безжалостных, откуда крест изгнан, где возвышаются минареты, где бледное полулуние блестит в долине, посреди кипарисной рощи, окружающей каждый город», – как говорит Байрон.
Мы вышли на берег в Бутринто, и, пока мои спутники делали приготовления, чтобы достойным образом явиться к Али-паше, я взял только проводника и сразу же отправился в Янину.
Передо мной были в том самом виде, как описал их поэт, дикие холмы Албании, мрачные сулийские скалы, полузакрытые туманами, и вершина Пинда, орошаемая снеговыми ручьями и увенчанная багровыми полосами, которые перемежаются с полосами темного цвета. Редко были видны человеческие следы, и трудно было представить себе, что приближаешься к главному городу столь могущественного пашалыка [12]; время от времени виднелись только уединенные хижины, прилепленные на краю пропасти, или пастух, который, закутавшись в свой белый плащ, сидел на скале, свесив ноги в пропасть, и беззаботно посматривал на свое стадо, которое тщедушностью защищалось от воровства. Наконец мы перебрались через ряд холмов, за которыми скрывается Янина, увидели озеро, на берегах которого сидела некогда Додона и в котором отражались вершины величественных дубов, мы следовали глазами за течением Арты, древнего Ахерона, который прячется в крутых холмах своих.
Странный человек, к которому я ехал, жил на берегах этой реки, посвященной мертвым. Али-Тобелени-Вели-Заде было в то время семьдесят два года. Отец его был Вели-Бей, который сжег двух своих братьев, Салика и Мехмета, и благодаря этому сделался первым агой города Тебелени, а мать Хамко, дочь одного конийского бея. Он провел первые годы своей жизни в тюрьме и в нищете, потому что после смерти его отца, племена, окружающие Тебелени, боясь предприимчивого духа Хамко больше, нежели боялись жестокости Вели, завлекли ее в засаду, и там старшина Кормово нанес ей в присутствии ее детей гнусное оскорбление и потом заключил с Али и Хаиницей в тюрьму Кардики. Оттуда они вышли тогда уже, когда один грек из Аргиро-Кастрона, по имени Маликоро, заплатил за них 22.800 пиастров выкупа и не воображал себе, что освободил тигрицу с детенышами.
Много лет прошло с тех пор и до того времени, когда Хамко умирала, но в сердце ее сохранилась ненависть столь живая, как будто она только накануне родилась в ней. Намереваясь сделать сыну некоторые поручения, она посылала к нему курьера за курьером, чтобы он приехал выслушать ее последнюю волю, но смерть, которая скачет на крылатом коне, неслась скорее их всех, и Хамко, убедившись, что надо отказаться от счастья видеть любимого сына, сообщила последний завет свой Хаинице, которая на коленях поклялась исполнить его. Тогда Хамко, собрав последние силы, приподнялась на постели и поклялась небом, что выйдет из могилы проклинать детей своих, если они не исполнят ее предсмертной воли, но, истощенная этим последним усилием, она тут же умерла.
Через час после этого приехал Али, сестра его еще стояла на коленях подле трупа. Он бросился к постели, думая, что Хамко еще жива, но, видя, что ее уже нет на свете, спросил, не поручила ли она ему чего-нибудь.
– Да, – отвечала Хаиница, – она сделала нам поручение по нашему сердцу: приказала истребить до последнего жителя Кормово и Кардики, у которых мы были в неволе, и обещала нам свое проклятие, если мы не исполним ее воли.
– Покойся в мире, матушка, – сказал Али, протягивая руку над трупом матери, – все будет сделано, как ты приказала.
Одно из этих поручений было вскоре исполнено: Али атаковал Кормово ночью, врасплох, и перебил мужчин, женщин, стариков, детей – всех жителей, за исключением только немногих, которым удалось убежать в горы. Примаса, который оскорбил Хамко, посадили на копье, рвали раскаленными щипцами и сожгли медленным огнем между двумя кострами.
Прошло тридцать лет, и Али все возвышался могуществом, почестями, богатством. Тридцать лет он, казалось, не вспоминал своей клятвы, и разрушенный Гоморр ждал развалин Содома. В эти тридцать лет Хаиница не раз говорила брату об его клятве, но он всегда, нахмурив брови, отвечал: «Подожди, все будет в свое время». И, обращаясь в другую сторону, производил другие убийства, другие пожары.
Посреди этого мнимого забвения материнской мести, Янина вдруг пробуждается от криков женщин.
Умирает Аден-Бей, последний сын Хаиницы, и мать, как безумная, в разодранных платьях, с растрепанными волосами, с пеной у рта, бегает по улицам и требует, чтобы ей выдали врачей, которые не спасли ее сына. В минуту все лавки запирают и повсюду распространяется страх и уныние. Хаиница хочет броситься в колодезь гарема, но ее удерживают, она вырывается и бежит к озеру, но и тут ее останавливают. Видя, что ей не дадут умертвить себя, она возвращается во дворец, разбивает молотком свои бриллианты и другие драгоценные камни, бросает в огонь свои шали и меха, клянется целый год не призывать имени пророка, запрещает своим служанкам поститься в рамазан, бьет и выгоняет из своего дворца дервишей, остригает гривы у коней своего сына, приказывает вынести диваны и подушки и ложится на рогоже, разостланной по полу. Потом она вдруг вскакивает: ей приходит в голову страшная мысль: причиной смерти ее сына – проклятие неотмщенной матери, Аден-Бея нет уже на свете потому, что Кардики еще существуют.
Она бежит к Али-паше, проникает в гарем и находит его там: он подписывает капитуляцию, заключенную с кардикиотами. Окруженные со всех сторон, в своих орлиных гнездах, они не сдались без условий. В этой капитуляции было поставлено, что семьдесят два бея, начальники знаменитейших скипетарских Фаресов, и все магометанского исповедания, приедут добровольно в Янину, где им окажут почести, приличные их званию, что семейства их будут наслаждаться безопасностью, что они могут свободно располагать своей собственностью и все без исключения жители Кардики будут почитаемы вернейшими друзьями визиря, что все прошедшее предается забвению и Али-паша признается повелителем города, который он принимает под свое особенное покровительство. Али клянется на Коране свято исполнять все эти условия и прикладывает к ним свою печать, тут Хаиница вбегает в комнату, крича:
