«Уж я устрою этому долгополому журавлю, — сказал дед. — Идем, Лександр!»
Взяли мы серпы и пошли. Приходим. Поле у графа громаднющее. Рожь желтая, как воск, волнами ходит.
«Стриги, Лександр, колоски, — говорит мне дед, — солому пусть граф с управляющим сами косят».
И начали мы стричь. И быстро у нас дело идет. Нагибаться не нужно. Только гляжу: дедушка мой невеселый, черный весь. Вечером прибегает управляющий графский…
«Ах вы разбойники, канальи. Да я вас обоих за это в Сибирь упеку!» — закричал он.
Дедушка не дал ему закончить, схватил управляющего за шиворот и понес. Несет его дед, а он ногами дрыгает, кричит. Бросил его дед на дорогу. Управляющий подхватил полы кафтана да как драпанет.
На другой день приехал за дедушкой урядник. Судили старика. Так и сгинул на каторге. Отец забрал меня с матерью в Питер. Четырнадцать лет мне было, когда в первый раз пошел на завод. Нелегко приходилось…
Положив на широченные руки свою буйную голову, молча слушал его Яков Пойлов. Мрачнел Антон Шаповал. Улыбался чему-то Иван Пушкин. Лоснилась от пота темная бронза невозмутимого лица Порфирия Ро́ги.
— Эхма! Если задержат нас до весны на флоте, семьи наши пойдут по миру, — глядя себе под ноги и перестав улыбаться, произнес Пушкин. — Дома одни ребятишки да старики, работников-то нет.
— Война кончилась… Зачем же нас держат? — в упор спросил меня Шаповал. — Дети наши голодают, жены перестали получать пособия… почему не увольняют девятьсот второй призывной год, ваше благородие?
— Некем заменить кадровых матросов, — ответил я, хотя не знал истинной причины.
— Но ведь за это время можно было обучить младшие призывные возрасты, — не отступался он.
— Не сумели, значит.
— Начальство нас надувает и обманом держит на службе, — буркнул Порфирий Ро́га. — А надувательство исходит от царя, помещиков да еще от попов.
— Ну, вы же сами знаете, ваше благородие, какая теперь жизнь пошла, — вступил в разговор Александр Решетников. — А ведь матросы тоже люди, интересуются манифестом, а нам никто ничего не рассказывает. Мы защищали родину, нас калечили на войне, а все осталось как было. Положение наше не улучшилось… Мы хотим знать, что написано в высочайшем манифесте и какие нам дарованы права и свободы?
— Я доложу об этом начальству и буду просить разрешения прочитать команде лекцию с растолкованием высочайшего манифеста.
— Да, мы хотим знать дарованные нам права, которые записаны в манифесте, — сказал Чарошников.
— Никаких новых условий для жизни манифест не дал, — громко сказал Шаповал, гневно глянув на меня темными глазами, — там одни лишь пустые слова да обещания.
— Откуда ты знаешь? — спросил Чарошников, шумно уронив на стол руки.
— Раз говорю, значит, знаю.
Я был поставлен в тупик вопросами, заданными мне.
— Что же мы, неравноправные граждане, что ли? Может быть, нас снова в морду будут бить? — поднял голову Пойлов.
— Никто никого бить не собирается, — ответил я. — Разве кого-нибудь из вас тронул хоть один из офицеров «Скорого»?
— Прошли те времена, — усмехнулся Антон Шаповал. — Теперь мы сами будем предъявлять начальству свои требования.
— Если требования обоснованные — предъявляйте. Через меня. Ни одного вашего требования я не оставлю без внимания.
— Нас стали скверно кормить, — заявил Алексей Золотухин, — сегодня и вчера подали на ужин дурную кашу.
— Склады ломятся от овощей и свежих продуктов, а мы овсяной кашей да солониной давимся, — подхватил Пушкин.
— Не это главное, — перебил его Антон Шаповал. — Вот что надобно матросам, ваше благородие, — обратился он ко мне, глядя прямо и твердо. — Чаще увольнять надо матросов на берег, а нас совсем не увольняют… Сократить сроки службы, отпустить домой семейных матросов, увеличить жалованье при увольнении в запас. Устроить надобно библиотеки и читальни для нас за счет казны. И отменить титулы вне службы… Да всего сразу не перескажешь…
Выйдя из кубрика, я направился в каюту, чтобы обдумать все. Там было душно и тесно. Не усидел. Поднялся на мостик. Черный холст неба в звездных крапинах низко нависал над морем, поглотившим во мраке полтора десятка кораблей. Волны с тихим шелестом лизали корпус «Скорого». Мерно качался корабль, поскрипывая якорной цепью.
«Наши семьи пойдут по миру», «Начальство надувает нас и обманом держит на службе», — не выходило из головы.
Я подумал о том, как изменились матросы и что основа флотской службы расшаталась. Матросам нужно одно: уехать домой, получить землю, пахать, косить; офицерам — совсем другое.
«Нас объединяют только корабль и море. А выпусти нас на берег — и мы пойдем разными дорогами. Если это будет продолжаться и дальше — толку на флоте не будет…»
«Но ведь так было и прежде, а все шло спокойно, — возразил я себе. — Можно ли все же добиться согласия на судне… или нельзя?»
С моря дул свежий, влажный ветер. В темноте лениво плескались волны, не давая ответа.
4
Запретить увольнять матросов на берег и непрерывно держать корабли в море начальство было не в силах. Наступил день, когда «Скорый» отдал якорь у стенки напротив памятника Невельскому, а широкий железный трап лег мостом между кораблем и землей. На юте, в свежих тельняшках, наглаженные, побритые, стояли матросы первой и третьей вахт. Мичман Алсуфьев с просветленным лицом прохаживался вдоль строя. На щеках его рдели красные пятна. Глаза сияли. Я торопливо подписывал увольнительные билеты.
«Матросы давно этого заслужили, — думал я, выводя на бланках знакомые фамилии, — пусть погуляют. Отдохнут — быть может, и улягутся страсти. Авось все пойдет по-прежнему, спокойно, своим чередом».
Больше всего я боялся, что матросы, ступив на землю, перепьются и многих потом придется разыскивать. Но этого не случилось. Они пришли вовремя, серьезные, деловито-трезвые, невеселые. Напился один лишь кок Андрей Лавров. Его принесли на руках.
После сигнала «Койки брать» я стал обходить кубрики. Матросы раздевались, укладывали в рундуки праздничные тельняшки и брюки, переговариваясь, ложились спать.
— Как с японцами воевать, так нас посылают, а как по Светланской ходить — на другую сторону гонят, — услышал я голос Золотухина.
— Отовсюду гонят нашего брата, — вздохнул Чарошников, натягивая на грудь одеяло. — Господа офицеры не желают ходить по одной стороне с нами.
— Белоручки чертовы! Тесно им, что ли? — с возмущением продолжал Золотухин. — Не любо им, подлецам, что мы своим матросским видом их светлые очи мозолим…
