Поставив себе задачей водворить в стране порядок и правосудие и обеспечить личную безопасность усталому от насилий населению России, Правительство признает, что все сословия и классы равны перед законом…»
И тут же - человеческая исповедь в письме:
«Милая, бесконечно обожаемая моя Анна Васильевна! Вы знаете и понимаете, как это все тяжело, какие нервы надо иметь, чтобы переживать это время…»
Старое фото. На ступеньках омского госпиталя под массивным порталом встали перед фотографом офицеры, врачи, медсестры. В центре в походной армейской форме - при шашке - адмирал Колчак, по правую руку неизменный Михаил Смирнов в черной морской шинели и с золотыми контр-адмиральскими погонами. А из третьего ряда выглядывает знакомое женское лицо в белой косынке сестры милосердия - Анна!
Точно так же, как на этом снимке, держалась она и в их омской жизни - незаметно, не напоказ. Она снимала комнату в частном доме - вдали от центра (Надеждинская 18), а Александр Васильевич квартировал в своей резиденции на набережной Иртыша (Береговая 9) - небольшом, но красивом особняке купца Батюшкина. Разумеется, они встречались, хоть и не так часто, как хотелось обоим. Колчак был смертельно занят на новом посту, то выезжая на фронты, то принимая всевозможные депутации, то проводя государственные совещания… Анна Тимирева, бывшая адмиральша1, организовывала шитье госпитального белья для раненых, хлопотала по общественным делам. Иногда Колчак приглашал ее на официальные приемы в качестве переводчицы. Как ни странно, но и в этот, казалось бы, столь счастливый период их близости, им чаще всего приходилось общаться с помощью писем. Анна, как всегда, была предельно искренней.
Рукою Анны. «Омск Надеждинская, 18
Дорогой мой, милый Александр Васильевич, какая грусть! Мой хозяин умер вот уже второй день после долгой и тяжкой агонии, хоронить будут в воскресенье. Жаль и старика, и хозяйку, у которой положительно не все дома, хотя она и бодрится. И вот, голубчик мой, представьте себе мою комнату, покойника за стеною, вой ветра и дикий буран за окном. Такая вьюга, что я не дошла бы домой со службы, если бы добрый человек не подвез, - ничего не видно, идти против ветра - воздух врывается в легкие, не дает вздохнуть. Домишко почти занесен снегом, окна залеплены, еще нет пяти, а точно поздние сумерки. К тому же слышно, как за стеною кухарка по складам читает псалтырь над гробом. Уйти - нечего и думать высунуть нос на улицу. Я думаю: где Вы, уехали ли из Златоуста и если да, то, наверно, Ваш поезд стоит где-нибудь, остановленный заносами. И еще - что из-за этих заносов Вы можете пробыть в отъезде дольше, чем предполагали, и это очень мало мне нравится. За Вашим путешествием я слежу по газетам уже потому, что приходится сообщения о нем переводить спешным порядком для телеграмм, но, Александр Васильевич, милый, они очень мало говорят мне о Вас, единственно моем близком и милом, и этот «Gouvernеur Supreme»1 кажется мне существом, отдельным от Вас и имеющим только наружно сходство с Вами, бесконечно далеким и чуждым мне.
Кругом все больны, кто лежит вовсе, кто еле ходит. Я пока еще ничего, хожу от одной постели к другой. Говорят, что с наступлением ветров это общее правило в Омске, но одна мысль заболеть здесь приводит в панику. Дорогой мой, милый, возвращайтесь только скорее, я так хочу Вас видеть, быть с Вами, хоть немного забыть все, что только и видишь кругом, - болезни, смерть и горе. Я знаю, что нехорошо и несправедливо желать для себя хорошего, когда всем плохо, но ведь это только теория, осуществимая разве когда уляжешься на стол между трех свечек, как мой хозяин. Но я же живая и совсем не умею жить, когда кругом одно сплошное и непроглядное уныние.
И потому, голубчик мой, родной Александр Васильевич, я очень жду Вас, и Вы приезжайте скорее и будьте таким милым, как Вы умеете быть, когда захотите, и каким я Вас люблю. Как Вы ездите? По газетам, Ваши занятия состоят преимущественно из обедов и раздачи Георгиевских крестов - довольно скудные сведения, по правде говоря. А пока до свидания. Я надеюсь, что Вы не совсем меня забываете, милый Александр Васильевич, - пожалуйста, не надо. Я раза два была у Вас в доме, Михаил Михайлович поправляется, совсем хорошо, это так приятно. Ну, Господь Вас сохранит и пошлет Вам счастья и удачи во всем.
Анна».
Это и два других таких же тоскливых, почти отчаянных письма, Анна написала в феврале 1919 года, когда «милый Александр Васильевич» мотался по прифронтовым районам Урала. О плотности событий его жизни можно судить по такому раскладу: Омск - Курган (9 февраля) - Челябинск (10-11 февраля) - Златоуст (12 февраля) - прифронтовые районы (13 - 14 февраля) - Троицк (15 февраля) - Челябинск (15 февраля) - Екатеринбург (16 - 18 февраля) - Нижний Тагил (18 февраля) - Пермь (19 февраля) - прифронтовые районы (20 февраля) - Мотовилиха (21 февраля) -… - Екатеринбург (23 - 24 февраля) - Тюмень (25 февраля) - Омск.
Рукою историка. «В бронепоезде Колчак проехал до передовых позиций, побывал в боевых частях на двух фронтах, посетил ряд госпиталей, встречался с военными командирами разных рангов, с башкирской национальной делегацией, с представителями администрации, деловых кругов, крестьян, рабочих (много времени провел в цехах Златоустовского и Мотовилихинского заводов), принимал парады, проводил различные деловые совещания. Особое значение придавалось посещению Перми, недавно освобожденной от большевиков. На встречах, приемах, торжественных обедах Колчак произнес ряд речей, в которых говорил о крайне тяжелом состоянии транспорта и финансов, об опасности большевизма «слева и справа»; по его заявлению, «новая, свободная Россия должна строиться на фундаменте единения власти и общественности» («Сибирская речь», 26 февраля); казачество Колчак охарактеризовал как «воинствующую демократию» («Сибирская речь», 19 февраля)».
А Анна тосковала, как никогда. Разве что работа съедала большую часть убийственно ненужного времени. Она служила переводчицей в Отделе печати при Управлении делами Совета министров и Верховного правителя. Но что делать одинокими вечерами? Только писать… Она блестяще владела литературным слогом, и письма ее составят честь эпистолярному жанру.
«15 февр[аля] [1919 г.]
Сегодня утром еле откопали наш дом, столько навалило снегу. После вчерашней вьюги мороз, а дом нельзя весь топить из-за покойника… Поэтому собачий холод, но и это не помогает, третий день со смерти, и воздух тяжелый. У меня открыты все дыры в комнате и, вероятно, никакого запаха нет, но мне все кажется, как он проникает во все щели, как я ни закрываю двери. Это приводит меня в невозможное состояние. Сплошной холодный ужас. Кажется, я не выдержу и - сбегу куда-нибудь, пока его не похоронят. Жалко только и совестно немного оставлять старушонку, но не могу больше. Ну, все равно с утра до ночи толкутся какие-то старые девы, читальщицы, чужие горничные, просто знакомые - похоронное оживление. Шибко худо есть, Сашенька, милый мой, Господи, когда Вы только вернетесь, мне холодно, тоскливо и так одиноко без Вас.
