Мое солнце – ты; жизнь моя не цвела, пока ты не появился на моем горизонте, при твоем свете распустились мои три прекраснейшие цветка: вера, любовь и надежда.
Знаешь ли, что меня немножко развлекает без тебя? Наша милая посланница. Она садится ко мне на стол, хватается клювом за мое перо, приподнимает крылышко, как будто под ним у нее письмо, она прилетела из твоей комнаты и не видела тебя. Бедняжка не может понять, что это значит!
Мне душно, мой милый: слезы давят мне сердце».
* * *
«Стефана пришла навестить твою бедную Фатиницу, и мы проговорили целый день о тебе. Она счастлива, но как по мне, мое горе лучше ее блаженства, она, как у нас водится, до свадьбы не видела своего мужа ни разу, а потом привязалась к нему, потому что он молод и добр, и теперь любит его, как брата.
Можно ли этак любить? Она любит как брата человека, которому отдалась на всю жизнь! Я не знаю, что было бы со мной, если бы я хоть один день любила тебя так, как люблю Фортуната, мне кажется, в этот день сердце мое не билось бы. О! Я не так люблю тебя, а люблю тебя душой, сердцем, телом, люблю, как пчела любит цветы, то есть живу тобой и без тебя не могла бы жить.
Ты не знаешь, что мне Стефана сказала. Что франкам нельзя верить, что они нисколько не дорожат своим словом, и что ты, верно, и не думаешь вернуться к нам. Бедная Стефана! Не сердись на нее, мой милый: она не знает тебя так, как знаю я, она не знает, что я скорее стану сомневаться в том, что днем светло, чем в тебе.
Стефана уходит: за ней прислал муж.
Когда ты будешь моим мужем, я не стану уходить от тебя ни на минуту, ни на секунду, тебе не придется посылать за мной, потому что я всегда буду с тобой».
* * *
«Я выходила как обычно в сад, три дня назад я была уверена, что ты уже там. Отчего же я нынче тебя не видела? Ах!.. Ты уехал.
Все цветы мои по-прежнему улыбались мне и наполняли сад своим благоуханием, я сделала из них букет, который значит: люблю и жду тебя. И как обыкновенно, бросила его за угол стены. Но тебя уже не было, ты не мог поднять его и сказать мне в ответ поцелуями: «Я здесь и люблю тебя».
Целый вечер до полуночи просидела я в нашей жасминной беседке. Три дня назад это был храм любви и блаженства, теперь в нем нет другого божества, кроме воспоминания.
Прощай, пойду спать, чтобы увидеть тебя во сне».
* * *
«Я видела страшные сны, мой милый, а ты мне не являлся. Боже мой! Неужели же мне тебя не видеть ни наяву, ни во сне. Мне снился Константинополь, пожар в нашем доме, умирающая мать, все страшные сны. Неужели же с меня не довольно одной действительной горести?
С утра велела я оседлать Претли, закуталась в покрывало, гуще облаков, которыми сегодня заволокло солнце, и поехала в грот. Эта часть нашего острова тоже говорит мне о тебе: и ручей, который журчит в глубине долины, и милые красные цветки, которые растут по дороге и которые ты называл мне по именам, и листья дерев, которые жалуются ветру на то, что нынче такой пасмурный, облачный день. Приехав к гроту, я пустила Претли гулять, а сама уселась читать поэму «Гробницы», которую уже столько раз читала. Не странно ли, что я в этой книге нашла первый залог твоей любви, ветку дрока, милую эмблему рождающейся, робкой надежды? Эта ветка завяла в книге, а теперь сохнет у меня на сердце.
Если я умру, когда ты ко мне вернешься, я бы хотела, чтобы меня похоронили перед этим гротом, ты недаром любил это место, оно прекрасно, особенно есть здесь один прелестный вид на море: право, как будто вид рая.
Что за странная мысль пришла мне в голову. Умереть! Зачем же мне умирать?
Когда ты вернешься, мы вместе посмеемся над этими и над многими другими мрачными мыслями.
Знаешь ли, что я сделала? Я раскрыла свою книгу на том самом месте, где она была раскрыта, когда ты нашел ее, положила туда ветку дрока, точно такую же, как ты, потом сделала большой круг и пришла в грот по той же самой дороге, по которой шла, когда увидела ее тут.
Досадно мне только, что эта книга называется “Гробницы”».
* * *
«Я, право, поссорюсь со Стефаной. Она сейчас была у меня и, увидев, что я плачу, сказала, что это очень глупо, что ты теперь, верно, на фелуке поешь с матросами какую-нибудь веселую песню. О! Это неправда, я уверена. Если ты теперь не плачешь, потому что ты мужчина (однако же я видела, как ты плакал, и эти слезы для меня драгоценнее жемчуга), то, по крайней мере, ты печален, не правда ли? И не поешь никакой песни, кроме разве только своей меланхолической сицилийской песни, одной, которую я позволяю тебе петь?
В то время как я писала эти строки, на моих гуслях лопнула струна. Говорят, что это недобрый знак, но, я помню, ты говорил мне, что не должно верить ни снам, ни предвещаниям.
Я ничему этому не верю, а верю только тебе, мой повелитель, творец моего нового бытия…»
* * *
«О, я не смею сказать тебе, что боюсь и надеюсь, мой милый, потому что это было бы вместе и большой радостью, и большим несчастьем для меня.
Я люблю только две вещи на свете, разумеется, кроме тебя, – мои цветы и моих горлиц. Стефану я ненавижу.
Горлицы мои любятся, это я знала, но я и не воображала себе, что цветы мои тоже любятся, иные из них и растут, и цветут лучше, когда они подле некоторых других, а если приблизить их к другим цветам, которые им не нравятся, они начинают вянуть и сохнуть. Видно, у цветков, как и у людей, любовь – жизнь, а равнодушие – смерть.
О, если бы ты был со мной, ты увидел бы, как пониклая голова моя снова приподнялась и как бледные щеки мои покрылись ярким румянцем.
Но я думаю, что, кроме разлуки с тобой, есть еще и другая причина, по которой я худею и бледнею: я скажу тебе ее, когда узнаю наверняка».
* * *
«У нас, майнотов, есть страшный обычай.
Один путешественник спрашивал моего прадедушку Никиту Софианоса, чем потомки спартанцев наказывают обольстителя?
– Его принуждают, – отвечал прадедушка, дать семейству обольщенной быка, такого большого, чтобы он мог пить в Евротасе, стоя задними ногами за Мессенией.
– Да таких быков не бывает, – сказал путешественник.
– Зато у нас не бывает ни обольстителей, ни обольщенных, отвечал прадедушка.
Вот что говорил мой прадедушка, но с тех пор времена переменились и народ придумал страшное наказание за это преступление, которого предки наши не знали.
Если виновный тут, братья несчастной идут к нему, и он должен или загладить вину свою, или драться с ними. Начинает старший, если убьют, дерется второй, потом третий, до последнего, а после братьев отец.
Потом мщение завещается дядям, двоюродным братьям, и все они дерутся, пока виновный не будет убит.
Если виновник удалился, то мщение падает на его сообщницу: отец или старший брат, одним словом старший в семействе, спрашивает ее, сколько времени ей нужно, чтобы возлюбленный ее возвратился, и она сама назначает полгода, девять месяцев, но не больше года.
После этого все идет прежним порядком, никто не напоминает несчастной об ее проступке и спокойно ждут, чтобы назначенное время наступило.
В этот день старший в семействе спрашивает у несчастной, где ее муж, и, если мужа нет, он ее застреливает.
Возвратись же, мой милый, потому что, если не возвратишься, ты убьешь не только меня, но и нашего ребенка».
* * *
«Стефана говорит, что я день ото дня худею. Нынче утром она советовала мне беречься, она боится, нет ли у меня болезни Апостоли. Она не знает, что теперь я не могу умереть, потому что должна жить за двоих».
* * *
«Где ты теперь, мой милый? Верно, в Смирне. Неизвестность – одна из причин, по которым разлука так тяжела. Я угадала: чем больше проходит времени, тем я больше печалюсь. Мне страшно подумать, что воспоминание, столь живое сразу же после разлуки, изглаживается и затягивается, как рана, правда, после раны остается шрам, но разве нет шрамов, которые со временем совсем проходят?
