— Ну и ну, тысяча чертей! — искренне восхитился я.
— Не правда ли, — отозвались вы.
— Я не удивляюсь, что вас поставили к позорному столбу.
— Оно того стоило — был категорический ответ. — Раз мерилом жизни пирата является виселица, то мерило жизни писателя — позорный столб. Если, конечно, писатель чего-то стоит.
Тут вы, возможно, и правы. Но, несмотря на ваши бесконечные расспросы, вы так и не поняли, что же заставляло всех этих искателей приключений жить под страхом виселицы.
— Мистер Сильвер, — обратились вы ко мне однажды, когда мы прогуливаясь подальше от других, чтобы нас не было слышно, проходили мимо трупов, висевших на месте казни. — Мистер Сильвер, вы изучали выражение их лиц?
— Нет, — ответил я. — Как я вижу, здесь вряд ли осталось то, что можно назвать выражением лица.
— Ошибаетесь, — возразили вы с присущей вам горячностью. — Вы просто не всматривались. Да, согласен, по этим покойникам мало что можно сказать. Они не похожи на себя, когда их вывешивают в цепях на всеобщее обозрение после предварительной «очистки», — да, именно так это называется, когда их опускают в вонючую воду Темзы в пик прилива. Хорошо ещё, что в наших водах не водятся акулы. Вот была бы картинка, представьте себе: начинается отлив, вода уходит, и на верёвке вдруг висит обглоданный скелет.
И вы рассмеялись от всей души, и я подумал, что вы сами, в конце концов, могли бы стать замечательным пиратом. Юмор висельника вам понятен, это уж точно.
— В общем, — продолжали вы, — если хотите увидеть всё происходящее перед их смертью, надо выйти пораньше. Некоторые из них, мой друг, выглядят так, будто искупили вину за все свои преступления. У них умиротворённые и просветлённые лица. Никакого страха, никакой боязни перед ожидающей их неизвестностью. На лицах других застыли жуткие гримасы — бедняги сходят с ума, объятые ужасом перед тем, что их ожидает. Они страшатся наказания за свои грехи. Вы можете объяснить это? Как получается, что есть люди, которые смело и безропотно, со спокойной душой, встречают смерть? Если позволите, я бы хотел поверить вам нечто, о чём никому не признавался, пожалуй, даже самому себе. Я боюсь смерти. Мысль, что я умру, пугает меня, сводит с ума. Может быть, у вас, видевших массу смертей или, как вы сами сказали бы, видевших много раз людей, «спускавших флаг», есть какое-то снадобье? Не от смерти, ибо она, конечно, неизбежна, а от проклятого страха перед смертью. Все эти пираты, да, понимаете, я их пересчитал…
И вы вытащили из кармана смятый клочок бумаги и показали мне. Вы по-детски гордо улыбались, как всегда, когда раскрывали для себя что-то новое в мире сём, думая, что вы один это поняли.
— Я подсчитал количество кораблей и среднее число членов экипажа — восемьдесят человек. Я вычел часть людей, служивших на нескольких судах, и, подсчитав количество людей в среднем на кораблях, об экипажах которых мы ничего не знаем, прибавил это число. И вот посмотрите!
Вы указали на несколько цифр, подчёркнутых двойной чертой.
— Пять тысяч пиратов плюс минус пара сотен! Да-да, вижу, вы поражены. Вы не думали, что вас так много. А это ведь лишь половина, ибо кто-то отправляется на тот свет, и взамен приходят новые. Скажем, пять тысяч в каждый данный момент. Пятая часть нашего королевского флота. Колоссальная сила, если бы она вся находилась в руках одного командования, исполняла его волю. Однако я не об этом хочу сказать. Я о смерти, не возражаете?..
Но вы не ждали моего ответа. Во время наших бесед мне большей частью не удавалось вставить хоть словечко. Вы были словоохотливы хотя всю жизнь только и делали, что писали. Можно было подумать вы пресытились писаниной. И я открыл для себя, что слова для некоторых — подобных вам и в известной мере мне — нечто вроде болезни или подарка, как Бог для священника, как ром для флибустьеров.
— Итак, пятьдесят сотен пиратов, играющих со смертью, будто для них нет разницы — жить или умереть. По моим подсчётам, друг мой, не меньше четырёхсот человек, включая Робертса, были повешены и уже искупили свою вину за все совершённые ими преступления. А сколько человек кончили свои дни в бою или из-за болезней? Третья часть ушедших в мир иной только на счету у сифилиса. И всё ж, похоже, это вас совсем не беспокоит. Некоторые проявляют сожаление, когда верёвка у них уже на шее, но редко раньше. Я верю в Бога, мистер Сильвер, в жизнь после смерти, в прощение грехов. Почему же я не могу быть беспечным, подобно вашим искателям приключений? Почему я не могу думать о смерти спокойно, пока я жив? Можете мне ответить?
Я не мог, но знал, что вы и не ждёте моего ответа. А сейчас я бы вам сказал, что вы боялись смерти, потому что ваша вера в потустороннюю жизнь была просто обман, хитрый манёвр, дымовая завеса, как и всё прочее, чем вы занимались. А иначе чего же ради записывать с таким пылким рвением всё, что у вас на душе? Разве нельзя подождать, пока вы попадёте в рай? Болезненно бледным было ваше лицо, и рука, которой вы писали, судорожно сжималась от боли. Так ради чего было это всё, если вы считали себя бессмертным? Нет, дорогой мой, если вы боялись смерти, то потому, что в глубине души отлично знали, подобно мне и другим искателям приключений, что вам дана лишь одна жизнь, в течение которой надо всё успеть выполнить.
Однажды я пригласил присесть к нашему столу Израэля Хендса, чтобы вы увидели живую легенду. Наконец вам удалось встретиться с настоящим пиратом, типичным, как вы называете, беспечным, которого вряд ли заботит, жив он ещё или мёртв. Вот когда я посмеялся. О том, чтобы вы с ним поняли друг друга, не могло быть и речи.
Итак, Израэль Хендс по моему приглашению подсел к нашему столу. Он многозначительно посмотрел на меня, ибо знал мне цену, потом бросил алчный взгляд на вас, поскольку вы пообещали ему гинею за беспокойство, — гинея, конечно, за мой счёт.
— Хендс, — начали вы, — благодаря моему другу, сидящему за этим столом, я узнал, что у вас большой пиратский опыт. Можно задать вам вопрос: почему вы стали пиратом, джентльменом удачи, как это называется?
— Мы шли на паруснике из Бристоля к Бермудским островам с капитаном Турбаром. Нас взял Тич, Чёрная Борода, страшный, как чёрт, пришлось выбирать: пойти с Чёрной Бородой или быть высаженными на берег.
— И вы выбрали Чёрную Бороду?
— Да, чёрт меня побери! Это был сущий дьявол, он выстрелил мне в ногу просто чтобы развлечься. Мерзавец!
— Выстрелил вам в ногу? А по какой причине?
Хендс смачно сплюнул на пол.
— Черная Борода был сущий дьявол, — повторил он, — разбойник, каналья, ублюдок. Я — его штурман, а он стреляет мне в ногу. Чтобы повеселиться, гад. Мы сидели в его каюте и распивали бутылку. Пьяны уже были, но продолжали пить, празднуя знатную добычу. Моя доля тогда составляла сотню фунтов. Это были хорошие деньги. С пятью сотнями можно уже устроиться, купить бумаги и жить словно джентльмен всю оставшуюся жизнь. Но Чёрная Борода даже слышать об этом не желал. Быть искателем приключений, — шипел он, — это призвание — такое же, как быть священником. Во всяком случае, он не хотел иметь у себя на борту пижонов, жаждущих стать джентльменами. Они отравляют воздух своими вонючими духами и вычурными манерами. Джентльмены и знатные господа — это сброд, дерьмо, дрянь, ублюдки, разбойники, канальи и так далее. Если хоть один из его людей спутается с ними, ему, чёрт возьми, придётся водиться с ними в аду. Продолжая орать и распаляться, он вытащил пистолеты. Никто этого не заметил, потому что этот сукин сын держал их под столом. А он вдруг захохотал, будто сопляк, отважившийся на глупую выходку, и выстрелил, я думаю, наугад, но попал мне в ногу. С тех пор я не могу нормально ходить. Нечистый его побери.
