5
Наверху, в капе, Алик выливал воду из сапога. Димка его держал за локоть. Я к ним поднялся. Димка взглянул на меня и оскалился:
— Тоже деятели, а? Ну, комики!
— Не надо, — попросил Алик. — Кончай.
— Что — у самого коленки дрожат?
— Ну, дальше? Что из этого?
— Ничего, — сказал Димка. — Как раз ничего, друг мой Алик. Все естественно. Когда есть личность — ей и должно быть страшно. У нее есть что терять. Вот, китайцам, наверное, не страшно. Они — хоть пачками, и ни слова упрека.
— Кончай, говорю.
— Нет, но где же все-таки волки? Я думал, они будут спасаться на последнем обломке мачты.
— Ты погоди, — сказал я ему, — до обломков еще не дошло.
— Ах, еще нужно этого дожидаться?
Что мне было ему ответить? Я и сам так же думал, как он.
— С тобой это было уже? — спросил Алик меня.
— Ни разу.
— Поэтому ты и спокоен. Не веришь, да?
— Какая разница — верю я или нет. Чему быть, то и будет.
— А я все-таки до конца не верю.
— Счастлив ты. Так оно легче.
Его будто судорогой передернуло. Я пожалел, что сказал ему это. Ведь такое дитя еще, в смерть никак не поверит. Я-то вот — верю уже. Меня однажды в драке, в Североморске, пряжкой звезданули по голове — я только в госпитале и очнулся. И понял: вот так оно все и происходит. Мог бы и не проснуться. Смерть — это не когда засыпаешь, смерть — это когда не просыпаешься. Вот с тех пор я и верю.
— Идите в кубрик, ребята, — сказал я им. — Пока вас на палубу не выгнали, мой вам совет: падайте в камыши.
— Эту философию мы тоже знаем, — сказал Димка. — Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть. А все само собой образуется?
— Конечно, — говорю. — Само собой.
Алик улыбнулся:
— Шеф, твои слова вселяют в нас уверенность.
— А для чего ж я стараюсь?
Пошли. Вот как просто, думаю, людей успокоить. Начни им доказывать, что мы потому-то и потому-то погибнуть не можем, они расспросами замучают — как да что. А скажи им: "Авось пронесет" — и есть на чем душе успокоиться.
В капе вдруг посветлело — это, я понял, кто-то из рубки к нам идет, и ему светят прожектором. Так и есть — в дождевике кто-то, в штурманском. Увидел меня, откинул капюшон. Жора-штурман.
— Выходить думаете?
— Выходили. Шлюпку одну успокоили. Теперь-то зачем? Но он был настроен решительно. Еще не намок. А сухой мокрого тоже не разумеет.
— А ну пошли.
Шурка с Серегой в самый раж вошли, даже не посмотрели на Жору. Салаги только начали разуваться. А Васька все так и лежал с закрытыми глазами, пальцы сплетя на груди, но — не спал, что-то нашептывал.
Жора к нему первому подошел:
— Вставай.
Васька поглядел на него равнодушно, как сквозь него, и уставился в переборку.
— Тревогу для кого играли?
— Не знаю. Не для меня. Меня-то уже ничего не тревожит.
Тут Жора и увидел этот провод, который я сорвал.
— Хари ленивые! Себя уже спасать неохота! В могилу легче, чем на палубу?
Глаза у него и без того красные, как у кролика. А тут дикой кровью налились.
— Тебе бы автомат, — сказал Серега. — Ты б нас всех тут очередями, да?
Жора шагнул к нему, замахнулся. Серега начал бледнеть, но глаз не отвел. Жора его оставил, опять взялся за Ваську.
— Встанешь или нет?
Взял его обеими руками за ворот и посадил в койке. А вернее, держал его на весу. Он сильный, Жора. Он бы мог его и к подволоку вздернуть, одной левой. Васька захрипел, ворот ему стянул горло.
Димка и Алик застыли молча. Вдруг Димка стал матовый, сказал, сжав зубы.
— Ну, если б мне так!..
Жора поглядел на него и кинул Ваську опять на койку.
— Можно и тебе.
Димка мотнул головой и весь сжался, стал в стойку — левую выставил вперед, а правой прикрыл челюсть. Но я-то чувствовал, чем это кончится. Жора на ринге не обучался. Но он обучался стоять на палубе в качку. И ни за что не держаться. Он не шатнулся, когда кубрик накренило. А Димка упал спиной на переборку, и от его стойки ничего не осталось.
Кинулся вперед Алик, выставил руку:
— Вы что? Опомнитесь!..
Я увидел — сейчас он будет бить их обоих. Он их будет бить страшно, в кровь, зубы полетят. И мы все вместе этого бугая не одолеем. Я шагнул Жоре наперерез и обеими руками толкнул в живот. Он не устоял и сел в койку. А я наклонился и взял в руку что потяжелее — сапог.
— С битьем ничего не выйдет, — сказал я Жоре.
Он сидел в койке — коленями чуть не к подбородку. Пока бы он встал, я бы успел ему всю рожу разбить сапогом. Да просто пальцем повалил бы обратно.
— Ладно, — сказал Жора. — Пусти.
Я бросил сапог. Он вылез, пошел к двери.
— Через пять минут не выйдете к шлюпкам — всем, кто тут есть, по тридцать процентов срежу.
— Что так мало? — сказал Шурка. — Валяй все сто.
Васька вдруг всхлипнул. Глаза у него полны были слез. Шурка повернулся к нему:
— Ты чего, Вась? Не надо.
Васька утер слезы кулаком, а они от этого полились еще сильнее. Это невыносимо смотреть, как бородатый мужик плачет навзрыд. Тут и Жора смутился:
— Не скули, хрена ли я тебе сделал?
— Уйди. В гробу я тебя видел, палач!
— Хватит, — сказал Жора. — Кончай, а то…
— Ну, бей, сволочь. Ударь лежачего.
— Ты встань, — Жора усмехнулся, — будешь стоячим.
— Не встану. Подохну здесь, а не встану. Зачем мне жить, когда такие твари живут, как ты…
Слезы Ваську совсем задушили.
— Уйди же, — сказал Серега. — Уйди по-доброму.
Жора оглядел нас всех и перестал усмехаться. Наверное, дошло до него, что мы кончились, не поднять нас никакой силой.
Он вышиб кулаком дверь, пошел. Прошел половину трапа и крикнул:
— Шалай! Ну-к, выйди.
Я к нему поднялся.
— Ты все про свою судьбу понял? Тебе ж не плавать после этого, кончилась твоя карьера. После того как ты руку на штурмана поднял. Не руку, а — сапог.
— На штурмана нельзя, — я сказал. — На матроса можно.
— Дурак, я жаловаться не пойду. Я тебя своими мерами калекой сделаю на всю жизнь. В порту сочтемся, согласен?
— Хорошо бы еще доплыть до него.
— Что за плешь? Что вы все сопли распустили!
Он повернулся, чтобы идти, и снова встал.
— А не думаешь, Шалай, что вся эта плешь — с тебя началась? Своей вины тут не чувствуешь? Я, между прочим, не доложил никому, как ты кормовой отдал. Так ты бы, дурак, благодарность поимел. А ты мне не даешь людей поднять по тревоге. За такие вещи знаешь, что полагается? Шлепают — и будь здоров.
— Жора, что же мы делаем! Помощи у других просим, в шлюпки садимся, свой пароход покидаем, а сети — не отдаем.
